Людмила Бубнова - Стрела Голявкина
- Я почти так же, - говорит Конецкий.
Но капитан Конецкий ни в какую не хочет сдаваться, я вижу по нему: он будет накручивать книгу за книгой, до изнеможения и старости изводить жену беспросветной работой за компьютером, благо у нее есть склонность к литературе, но не согласится с тем, что пора кончать...
5
Больше задерживаться нельзя, я бегу на пресс-конференцию, там мне надо поймать другого автора, книгу которого я тоже редактирую в данный момент. Мне нужен Валерий Попов. У меня к нему вопросы по поводу одного его рассказа. Надо, чтобы он добавил туда несколько недостающих, как мне представляется, фраз.
Перед телекамерами и микрофонами сидят за столом короли литературного момента: Гранин, Штемлер, Цветков, Попов. Я тихонько жду конца пресс-конференции. Поймать Попова непросто: он необычайно подвижен, ежеминутно ускользает, словно ртуть. Но я его настигаю.
- Рассказ можно выбросить! - тут же говорит Попов. Ему неохота возиться. Он хочет от меня отвязаться.
- Выбросить проще всего, - не соглашаюсь я. - Но рассказ хороший, жалко.
- Ладно, пойдем в ПЕН-клуб, там есть свободная комната.
Наконец начался толковый разговор по поводу сборника и рассказа. И тут же в комнату заглядывают Штемлер и Цветков - что, мол, они тут вдвоем могут делать? Зашли, посмотрели, прошлись туда-сюда и, разочарованные, вышли. Сексуальных моментов не заметили, а интеллектуальные не так интересны...
Рассказ, кажется, получается: вмещает протяженный отрезок жизни, грустное настроение. Там, где другой заполняет книжными оборотами абзацы, страницы, Валерию Попову хватает пары слов, и речь летит, словно под парусами - современный, разговорный, живой язык. Метафоры, словосочетания взрывают бывшие в употреблении штампы. Анекдотический юмор, анекдот во фразе, в абзаце, в главе, по поводу общеупотребительных, старых, засаленных выражений, жизнь - анекдот, повествование в форме анекдотов. При этом содержание приобретает удивительную объемность. Сленг, жаргон бывают весьма выразительны. Ничего не разрушается, наоборот, создается живая картина современной бурлящей жизни и расширяются рамки устоявшегося сознания. Пародия настолько всепроникающа, что кажется: конец всему, что было, истории, идеологии, загранице, революции, любому политическому режиму, пресловутой классической литературе, ленинизму, сталинизму, конспиративным охранным службам... Все подорвано иронией, пародией, абсурдом - арсенал языковых штампов, принятых в житейском обиходе и в сфере искусства. После Попова придется создавать новые словосочетания для всего, что есть и будет...
В итоге прихожу домой в восемь вечера, отработав сегодня больше одиннадцати часов. От беготни по городу болят ноги. Весь день почти ничего не ела, некогда было, и теперь, накрошив в тарелку чеснока, с жадностью ем вчерашний суп с толстым ломтем черного хлеба...
6
- Привет! - говорит Штемлер.
- Привет! Ты куда? - приостанавливает Голявкин его галоп.
- Не куда, а откуда. Месяц в Израиле был.
- Расскажи про Израиль: будет война?
- Израиль - маленькая, но великая, мощная страна. Она побьет всех арабов. Только правительство сдерживает.
- А если будет большая война? Постой...
- Я не спешу: у меня еще семь минут...
И, чтобы простак не задавал вопросов со своей природной прямотой и не ловил что-нибудь между слов неповоротливыми мозгами домоседа, тут же, немедленно надо сделать ему приятное.
- Мы же с тобой бакинцы! - говорит Штемлер. - Тебя я знаю с пяти-семилетнего возраста. Мы с тобой учились в одной школе: в восьмой, потом в сто тридцать четвертой...
- Я учился в шестой школе, - говорит Голявкин. - Потом в другой...
- Восьмая и сто тридцать четвертая были объединены одним двором. В Питере я, наверно, самый старый человек, который тебя знает. Ты был крепкий мальчишка, которому все завидовали. Ты же был боксер.
- В школе я не был боксером...
- Все равно: ты был драчун. Очень суровый на вид, мало смеялся. Я никогда бы не подумал, что из такого комодообразного мальчика, коренастого, крепкого, получится утонченный, недетский и в то же время детский юморист. Твои книжки не только для детей, но больше для взрослых. Кто-то его просветил о достоинствах голявкинской прозы. - И ты был моим дворовым кумиром. Хотя ты меня, может, и не знал, я был младше. Потом я приехал в Петербург: Витя Голявкин тут бог! Все тебя знают, со всеми ты сидишь в писательском ресторанчике... Ты яркий представитель литературы, и вообще человек яркий, и художник яркий, картины у тебя яркие...
- Перепуталось, - говорит Голявкин. - О живописи сложно говорить. О себе расскажи.
- Что я о себе буду рассказывать? Ты обо мне говори. Живу я один. Всю семью раскидал. Ни в чем не нуждаюсь. Вчера сам себе обед готовил. Прекрасно живу!
- Что же теперь?
- Поеду в Америку месяца на четыре: у меня там дочка, жена. Вот так жизнь идет...
- Ты великолепно выглядишь! Молодец! Здорово живешь! - восхищается Голявкин. Как раз то, что от него требовалось услыхать, - дипломатия сработала верно.
- Держись! Пиши! - ободряюще говорит Штемлер. Отметился. Поставил мнимую галочку встреч.
Семь с половиной минут кончились.
Еще раз едва "пометил взглядом", переключил внимание и смотрит уже туда, куда понесется дальше галопом, - в Москву, в Америку, в литературу...
Оба расстались довольные.
Но Голявкин стоит на месте все же с озадаченным видом. Он так и не понял: началась уже четвертая мировая война (третья была холодная) или только готовится?
Кого бы еще случайно встретить, как следует расспросить, обсудить, поговорить?..
Так я представляю случайную встречу со Штемлером. Я люблю его уже за то, что с ним не засидишься, и за то, что у него всегда такой вид, будто он знает о чем-то никому не ведомом, о чем никогда не скажет. Я люблю его и потому, что стиль его жизни совсем не такой, как у меня. Он целенаправленно освобождал себя от родственной и социальной зависимости и наконец отвоевал полную волю: куда хочу - туда лечу, что захочу - то получу... А мне из комплекса семейной зависимости не выползти даже на время - не хватит жесткости...
7
Голявкина все еще нет нет дома - вот плохо.
Шутливо интересуется сын:
- А где этот... тот... который всегда?
- Вовсе не всегда.
- Ну теперь вроде должен быть всегда?
- С утра унес свое белье и до сих пор стирает. Не знаю где... Он нужен тебе? Ты его ждешь?
- Жду.
- Жди сильнее - придет скорее.
- Может, он с КЕМ-то полоскает свое белье?
- Вот и я думаю и с КЕМ - гадаю.
Уж не встретил ли он Виктора Курочкина? Тогда беда, скоро не жди. Их запросто может занести к одной из тех представительных дам, с которыми Курочкин постоянно водит дружбу. Он читает им наизусть стихи, всего "Евгения Онегина", но дамы, кажется, все равно потешаются над его якобы недостаточной интеллигентностью. Курочкин вышел из глухой российской деревни и всему учился сам. Он участвовал в форсировании Днепра, Одера, освобождал Украину, Польшу в качестве командира самоходной установки. Отсюда и повести "На войне как на войне" и "Железный дождь" - одни из лучших художественных произведений о Великой Отечественной. В его книгах бьет чистый языковый родник. Все у него пережито, наблюдено, юмор и ирония незлобивые, а герои симпатичные и трогательные.
Но бог весть, удастся ли ему перешибить изощренное умствование своих дам безграничной искренностью?..
8
Для писателя бойкое место в городе - издательство "Советский писатель". Может, он зашел туда? Спрошу у Кузьмичева.
- Игорь Сергеевич, ты Голявкина не видел?
- Давно видел.
Что значит - давно: час назад, день, год, век назад? В моем представлении время комкается как угодно.
- Расскажи про него, - прошу.
- Я лучше напишу, - говорит он.
Сразу видно: писатель. Не болтун.
- Напиши...
И он написал:
"Виктор Голявкин появился в творческом объединении при издательстве "Советский писатель", по-моему, в начале 1956 года, зимой. Занимались в этом объединении люди очень непохожие, люди разной культуры и жизненной закалки, старше других был Виктор Курочкин, автор знаменитой впоследствии повести (и кинофильма) "На войне как на войне", будущий известный драматург Александр Володин, еще не написавший "Фабричную девчонку", и Валентин Пикуль, еще, кажется, не помышлявший об исторических романах, а также Виктор Конецкий, Эдуард Шим, Владимир Ляленков, Сергей Тхоржевский, Глеб Горышин и другие подававшие надежды молодые прозаики. Виктор Голявкин, в ту пору студент Академии художеств, выделялся бесспорностью своего таланта. Его взгляд на мир был парадоксален, его лаконичные миниатюры отличало виртуозное владение словом.
Виктор Голявкин при обсуждении чужих рукописей был немногоречив, ершист, категоричен в суждениях. В любом разговоре держался победителем, абсолютно уверенным в своей правоте, излучал такую энергию, что и не соглашаясь с ним в чем-то (или во всем), его товарищи не могли им не восхищаться, - таково было обаяние его таланта, искрометного, саркастического и жизнелюбивого.
