Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали
Пушкин не успел оказаться в Кисловодске, а тифлисский генерал-губернатор уже сообщил московскому генерал-губернатору князю Д. В. Голицыну о скором приезде Пушкина. И главный полицмейстер Москвы отдает распоряжение полицмейстеру 2-го отделения (Шиллеру) учредить наблюдение (очень строгое) за поэтом.
Печать онемела, когда пришла весть о смерти поэта: запрет! Лишь извещение в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду": "...к этой мысли нельзя привыкнуть!" И сразу же взрыв негодования - редактор немедленно вызван к председателю цензурного комитета (кто пропустил?!).
"Я должен вам передать, - рассержен Дундуков-Корсаков, - что министр (с. с. Уваров) крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения! "Солнце поэзии!!" Помилуйте, за что такая честь? "Пушкин скончался... в середине своего великого поприща!" Какое это такое поприще?! Разве Пушкин был полководец? военачальник? министр? государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорок лет! Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!..."
А Фатали - рядом Николая и Пушкина! А тот, кто перед ним, Мишель, "ах, если бы раньше!., а посмел бы?!" Фатали еще ой в каком длинном пути!
- Были с Одоевским у Нины Чавчавадзе, обещали зайти еще, да вот... слег Одоевский, жар! Нужен доктор!
- Есть. Был другом Бестужеву, неподалеку, за углом, над Шайтан-базаром.
- Все у вас с шайтаном!
И пошли.
- Может, лихорадка? Она здесь всех наших косит!
- Наших тоже. Берегите себя.
- Чему бывать, того... Ах да, вы же не фаталист! Но как же мне не быть фаталистом, когда я знал, я был уверен, что начертана мне на лбу судьба такая: Тифлис, мой приятель ученый татарин Али, у которого я беру уроки татарского!
Они уже у доктора. "Вот здесь!"
- Заболел друг покойного Бестужева, Одоевский, Ему нужна помощь.
- Из тех?! - спросил по-азербайджански.
- Да.
- О чем вы?
- А вот изучите!
- А этот кто?
- Из тех же.
- Такой молодой?!
- Что такое "джаван"?
- Молодой.
- А поэт?
- "Шаир". А доктор, между прочим, большой поклонник романтической поэзии.
- Увы, я не Байрон!
Одоевский укрыт. Высунулся из одеяла, небритый, бледный.
- Саша, мы к тебе с доктором.
- Ну-с?... - Вот она, раздулась селезенка! - Да, все признаки пароксизма. - Смотрит на Фатали.
- Яман? - спросил Лермонтов.
Одоевский улыбнулся: юный друг Мишель заморочил ему голову с татарским. "Непременно изучу!"
- Сначала озноб, потом жар?
Одоевский кивнул головой.
- Закачу-ка я вам хины.
Одоевский поморщился.
- Вышли без шинели, и вот!
- Уж осень, нельзя.
- Но жарко!
- Лучше жарко, чем лихорадка!
- Я укроюсь, - дрожат и слова. - Бросьте на меня что-нибудь еще.
Три шинели поверх одеял, да еще бурка соседа, сидит на дощатом диване ("Настоящий кавказец!" -шепнул Лермонтов Фатали), - бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова. А "настоящий кавказец" мечтает о белой андийской бурке с черной каймой внизу.
- А я не успел вас познакомить!... Ты слышишь?
Голова выглянула на миг из шинелей:
- Да, да, слышу.
- Ученый татарин Али, у барона Розена служит. Буду учиться по-татарски! С татарским в Азии, как с французским в Европе! Так о чем мы с вами, Али? Да, о поэме вашей и о наших штыках! Прямых и кривых, явных и тайных! Уланы, драгуны, булат!
слово за слово, фраза за фразу цепляются, переплетаются, какие-то мелькающие плывущие причудливые фигурки, бегущие и бегущие точки, они ширятся кругами и лопаются, дрожи не унять, пламя внутри, но оно не греет, чем же накрыться, ледяные ноги одна холоднее другой, пальцы смерзлись, а как они там, в острогах, стужа и холод, кто же следующий после Бестужева? верно, я, а казалось, здесь лучше - юг, тепло, а пули, что ж, тем быстрее!
и строки, не забыть это собственное, успеть записать, очнулся я в степи глухой, где мне не кровною рукой, но вьюгой вырыта могила, озноб дрожи не унять, и кровью жаркою обрызганный чакал, да-да, именно так он слышал еще на Шайтан-базаре, а прежде в Шемахе, не шакал, а чакал! костей бездомных прах разбросит по ущельям!
запомнить! умру я весь, и грубый камень на череп мой остывший ляжет, сборище костей! полмира мертвецов! сверкает меч, и падают герои, но не за Русь, а за тиранов честь!
то озноб, то жар, так много огня, искры, в темных облаках искрятся молнии, пять жертв, и как венец вкруг выи вьется синий пламень
сей огнь пожжет чело их палачей
но так низко пасть! писать! просить! молю я солнышко царя и нашу светлую царицу, душно, так низко пасть! не помяни ты в царстве славы, вычеркнуть, сжечь! да, да, я в узах был, и тень надежды, надежды на милость! родился сын у царя, и не ведает никто, а ведь непременно случится, и будет край ему подарен, где на горах шумит лавровый лес
мне улыбаться нельзя! а как иначе? вам легко укорять, а это единственная пила, которой можно перепилить железную решетку темницы, а какие в ней сны! молю я солнышко царя, такая дрожь, не унять, два юных товарища рядом, вспыхнуло и погасло, Мишель и тот, другой, внемлет ли востока сын?
а перед закрытыми глазами, меж веками и оком нечто причудливо радужное разрастается и взрывается, вспышки, обломки, того уж нет, не вернешь, сохрани его, господь, ах, какие стихи, запомнить, не забыть, прочти и ему, Мишель, пред вами суд и правда - все молчи, старое рухнуло, нового нет, и тот и другой, поймем ли мы их, и поймут ли они нас, и какое-то мягкое имя, ли-ли, Али, Фатали, ученый татарин. О чем они, Мишель и Али?
Голос звонкий и взрывчатый (это Мишель), грамотный, с акцентом только, а это - не акцент, а шекинский выговор, и на своем родном когда говорит пробивается диалект, но где Одоевскому до таких тонкостей иноязычных! Иногда татарская речь - это Фатали и старый кавказец, как не щегольнуть? "Хороший народ, только уж такие азиаты!"
У Мишеля двоякое чувство: не надо, не надо бы при Фатали! "Никак меня не ранят! Надоело уже, домой хочется! Придется когда-нибудь ("а ведь ни за что не сделает! думает Мишель. Сложит он непременно кости, увы, в земле бусурманской!"), да, голову положить на камень, а ноги выставить на пансион, и благодатная пуля попадет в ноги, и мне тогда - отставка с пансионом, отставной герой кавказской войны!"
"Надо ли при татарине-то?! Но Али не чужой! И все же: лучше б не при нем говорить такое!" И сам хохочет, и Али: ведь один у них двуглавый.
Ахунд-Алескер наказывает: это их имперское дело, они меж собой и подерутся, они и помирятся, кто силен - тот и казнит. Да, Фатали понимает, за что их - и Бестужева, и Одоевского: пошли с оружием на падишаха! А за что Мишеля?! Тоже понимает: руки горели, ожоги на них, когда листки попали; принес домой, чтоб переписать:
"Ты послушай, Ахунд-Алескер!" "Не лезь, не встревай в это их дело!" Он, Гаджи-Ахунд-Алескер, помнит, и Фатали помнить должен, как обманулся Аббас-Мирза, глупый человек, полез в драку с великаном! А Фатали даже слов не отыщет на своем, чтоб ударную силу стихов выразить обнаженно, без иносказаний! И они же - ведь вот какая загадка! - идут в бой, чтоб славу царя приумножить! А на царском смотре войск (государь собирается в путь на Кавказ!) многих из этих не было: увели на ученья. Но Мишель был: их разделили - Мишель может на царском смотре быть, а Саша - нет!
- Саша, ты слышишь?
- Да, да, слышу! - Горькая хина, отрава, поможет ли унять дрожь, она снова волнами от пяток и кончиков пальцев, которые и кипяток не согреет, к макушке; согреться б!! следы роковые дней роковых, волна за волной, согреюсь ли?! и тогда наступит ясность, и слово за слово, мысль за мыслью, более мысль, нежели дей ствие!... О чем же они, Мишель и Али? Одоевский со грелся, но шинелей еще не скинул, а старый кавказец снял бурку, постелил ее на дощатый диван и лег, и уже спит.
- ...разбудить Восток! Но хватит ли сил?
- Хватило б жизни! - Мишель, кажется, шутит: удивительное умение приземлять высокопарность. - От всех я блюд хотел отведать разом, и сытым не наелся. Вот он, настоящий кавказец, прискакавший сюда с пестрыми уланами, ведомый седым генералом, разбудил Восток, а сам уснул. А я, между прочим, тоже намерен разбудить, но кого - еще не решил. Кстати - ваш Восток уже разбудили: пророк Шамиль! Такая каналья, охотимся за ним, пытаемся взять, да он ускользает.
Одна охота уже была (одна ли?): обманут посланный бароном Розеном генерал Реут - занять Унцикуль и, если удастся, Ашильту, местожительство Шамиля, а тот, встреченный заявлениями горцев о покорности, не пошел дальше Ирганая и вернулся в Темир-Хан-Шуру, а Шамиль тем временем, пустив слух о трусости царских войск, побоявшихся идти в глубь гор, воспрянул, и все аулы от Чечни и до Аварии признали его власть; обманут генерал Фезе - вступил в Хунзах, взял Ашильту, до Шамиля рукой подать! - сжег дотла аул Ахульго и снова Шамиль обманул: выдал трех заложников (аманатов), в том числе и своего племянника, присягнул на верность императору и вынудил перемирие, ушел и возродился, как Феникс из пепла, - пепла сожженных аулов!
