Александр Рекемчук - Мальчики
Прости,
Прости-и...
Все.
Яков Насонович снимает наушники и отваливается к спинке стула. Отирает пот с лысины. Вид у него такой усталый, будто бы только что сам он и дирижировал оркестром, и играл на всех без исключения инструментах, и пел партию Ромео, и пел партию Джульетты. И даже сочинил эту музыку.
Я тоже снимаю наушники.
В дверях появляются улыбающаяся Танечка, спокойный дирижер, озабоченный Лемешев.
Они усаживаются и ждут, покуда Яков Насонович перемотает обратную ленту. Готово. Щелчок. Пауза. И снова щелчок.
Оркестр. Вступление.
А ведь и я немного устал. Изрядно наволновался, покуда меня самого записывали. Потом - это неожиданное появление знаменитого артиста. И музыка Чайковского, которую невозможно слушать равнодушно, не отзываясь на нее всем сердцем...
Пора, одно мгновенье
Мне будет стоить жизни...
Нет, я очень устал. Я уже не способен улавливать ни голосоведЕние, ни оркестровые аккорды.
Какие-то посторонние и странные мысли лезут мне в голову. Что вот, хотя им в конце концов и плоховато пришлось, Ромео и Джульетте, а все же досталось им обоим это счастливое, это отчаянное, это единственное свидание, которое, может быть, и стоит жизни... А ведь Джульетте, этой девчонке, как я слыхал, всего-то и было четырнадцать лет. Что ж, и мне вот скоро уже стукнет тринадцать. Нет, я, конечно, еще и мечтать не смею о таких вот исключительных страстях. Я вообще не очень-то уверен, что меня, Женю Прохорова, может кто-нибудь полюбить - хотя бы и ненадолго. Но вот сам я, наверное, мог бы кого-нибудь полюбить. Не знаю кого, но, мне кажется, мог бы. Не хуже этого Ромео!..
Пусть будет так,
Умру я.
Но сладко мне
И умереть по твоему желанью...
- Нет-нет, остановите. Стоп!..
Лемешев, вскочив со стула, протестующе размахивал руками.
- Это не годится, ни-ку-да не годится!
- Ну что вы, Сергей Яковлевич... - Дирижер, в свою очередь, широко развел руки.
- Сергей Яковлевич... - прижала руки к груди Танечка.
- Мгм, - глухо кашлянул звукооператор и, отогнув рукав белого халата, посмотрел на часы. Наверное, ему пора было обедать.
- Не годится. Сначала! Вс? сначала!..
И, не дожидаясь своих коллег, Лемешев решительно направился к двери.
Танечка и дирижер, обменявшись вздохами, покорно двинулись следом. Через несколько секунд я уже увидел их снова за широким двойным окном, в студии. И Лемешев снова пристраивал свой пиджак на спинку стула.
- До свиданья, - сказал я хозяину аппаратной Якову Насоновичу. Спасибо.
- Пожалуйста, - ответил Яков Насонович. - До свиданья.
В глазах его была едва скрываемая насмешка: вот, мол, дружок, тебе и одной репетиции хватило, а товарищу Лемешеву - четырех мало...
Просто злится, небось, что не дали пообедать. Так я еще тоже не обедал.
- Как убежал?
Убежал. Колька Бирюков.
- Как?
- Убежал - и вс?.
Эта ошарашивающая новость уже была известна всем, когда я вернулся из Дома звукозаписи. Всем, кроме меня.
В общежитии ребята сгрудились у кровати, точно такой же, как и еще добрая сотня в этой огромной комнате. У койки, на которой до сего дня спал Николай Иванович Бирюков. Подле койки была тумбочка, и кто-то догадался туда заглянуть, раскрыл дверцу да так и оставил ее распахнутой, для наглядности: тумбочка была пуста...
Среди бела дня исчез Колька Бирюков.
- А Владимир Константинович знает?
- Знает. Он приходил сюда. И в милицию уже звонил, чтоб искали.
Все были заметно встревожены и подавлены неожиданным происшествием.
Однако я сразу почувствовал и нечто другое: робкое восхищение и даже зависть. Таинственный, дерзкий побег... Какой же мальчишка не почует в этом соблазна?
- Интересно, куда он? - расширив глаза, спросил Маратик Алиев. Может быть, на Кавказ? В горы?
- На кой черт ему твой Кавказ? - Витюха Титаренко презрительно сплюнул. - Скажи еще - на курорт... Я вот думаю, что он будет в Конго пробиваться. К Лумумбе. Воевать против белых.
- Так ведь он, Колька, сам белый!
- Что?.. - возмутился Витюха. - Он не белый, а красный. Понимаете? Тут не от кожи зависит...
Мы все замолкли, потрясенные этой догадкой Витюхи.
- Не пробьется, - покачал головой Гошка Вяземский, который, узнав о происшествии, тоже явился в общежитие, хотя сам-то он был приходящий. - На границе поймают. Там всех ловят. А вообще ему и до границы не добраться: как же он поедет без денег?..
Я закусил губу.
Только сейчас я все понял. В совершенно другом и новом свете предстало вдруг предо мной наше с Колькой недавнее посещение Птичьего рынка. "Давай-ка, Прохоров, закатимся..." "Учиться?.. А зачем?" "Мне не нравится, когда маленьких пацанов обманывают..." Да, все это он говорил тогда. Но еще чего-то недоговаривал. И смотрел на меня с насмешливым сожалением, сверху вниз, как на младенца... Значит, он уже тогда собирался убежать? А может быть, он хотел, чтобы я убежал вместе с ним, подсказывал мне это, только прямо не решился сказать? Да, конечно... Вот зачем он показывал мне собак. Он ведь знал, что меня спасла собака, что я мечтаю заиметь пса. И подходил к тому парню, приценялся к его овчарке, "Думаешь, я купить не могу? А вот и могу". И показал мне толстую пачку денег... Вот оно что!
Я незаметно потянул Гошку Вяземского за рукав, чуть скосил глаза: выйдем, мол, туда, в коридор.
Мы вышли.
- Ну, чего? - спросил Гошка.
Но я отвел его подальше, к умывалке, и там сказал:
- Слушай, Гошка... только ты никому не проболтайся, ладно?
- Ну ладно.
- У него были деньги. Я сам видел... Много.
- Откуда?
- Со стипендии. Он целый год копил. Понимаешь? Значит, он уже тогда решил...
Гошка отвернулся, помолчал, обдумывая мое сообщение. А потом неожиданно резко, жестко сказал:
- Ну и правильно решил.
- Как? - оторопел я. - Почему... правильно?
- Так.
В глазах Гошки Вяземского я уловил то же самое обидное высокомерие, с каким смотрел на меня тогда, на Птичьем рынке, мой таинственно исчезнувший друг.
- Я бы и сам сбежал, да нельзя. У меня тут родители. С ума посходят...
Хмурое Гошкино лицо вдруг оживилось, он улыбнулся, положил мне руку на плечо.
- Да, вот какое дело...
4
- Да, вот какое дело, - сказал Гошка Вяземский. - Моя сестрица Майка велела пригласить тебя на день рождения. Она, понимаешь ли, в тебя влюбилась... Ду-ура.
Но, как я теперь припоминаю, разговор этот был уже позднее, ближе к лету. То есть совершенно точно, в мае. Именно в мае, поскольку я тогда немного даже удивился такому совпадению: что у девочки, которую зовут Майя, день рождения в месяце мае. После, однако, выяснилось, что вовсе наоборот: Майей назвали оттого, что родилась в мае.
Словом, Майя. Та самая девчонка, которая осрамила меня перед всем Большим залом консерватории своими цветочками, своей запиской. В записке был номер телефона. Но я, конечно, звонить не стал. Я на нее страшно разозлился.
Но вот прошло несколько месяцев, и как-то моя злость сама по себе улетучилась. И я даже не стал отнекиваться, когда Гошка передал мне это приглашение: дескать, приходи на день рождения.
- Ладно, - кивнул я. - Приду. А ты где живешь?
- Да здесь, рядом. На Беговой.
У нас тут все, как нарочно, оказывалось рядом.
- В шесть часов, - сказал Гошка.
- Ладно.
Когда люди собираются идти на день рождения, перед ними возникают обычно два вопроса: что подарить и во что одеться?
Первый вопрос меня не мучил.
Спустя месяц или два после того, как я побывал в Доме звукозаписи, к нам в училище снова наведался тот самый композитор, меня опять вызвали в директорский кабинет, и там композитор собственноручно преподнес мне три новенькие грампластинки в цветастых бумажных конвертах. Одну из этих пластинок он вынул из чехла, и я увидел на круглой наклейке: "Песня-пеленг". Фамилия композитора. А пониже: "Поет Женя Прохоров". Он чуть повыше, я чуть пониже, но все равно, почти рядом, на одной и той же граммофонной пластинке...
Композитор достал из кармана авторучку, подумал немного, написал поперек наклейки: "Жене Прохорову - с добрыми пожеланиями". И размашистый росчерк.
Конечно же, эту пластинку с дарственной надписью я решил хранить до конца своих дней, никогда и ни за что не касаться ее иглой. Тут ведь не сама пластинка бесценна, а надпись.
Вторую пластинку я тогда же, забравшись в учительскую, раз сто подряд прокрутил на проигрывателе. Ее-то я и кручу до сих пор.
У меня, таким образом, оставалась третья, совсем нетронутая пластинка в очень красивом конверте. Чем не подарок?
И вот, собравшись на именины, я взял эту, третью пластинку и, когда в общежитии никого не было, вывел на этикетке: "Майе Вяземской - с добрыми пожеланиями". И тоже лихо расписался.
Блеск!
Гораздо тоскливей и затруднительней обстояло дело со вторым вопросом. Во что одеться? Тут я впервые с какой-то особой остротой почувствовал, что это довольно паршивое положение для человека - жить на казенных харчах и носить казенную одежку. Это значит все иметь и в то же время как бы ничего не иметь. Вот я и сыт, и одет, и обут. Чего еще надо? Ничего не надо. Но тут тебя вдруг приглашают в чужой дом на именины. А в чем идти? Я бы мог, конечно, выпросить у нянечек на один вечер свой концертный костюм, что заперт в шкафу. Может, и разрешили бы. Но я в глубине души понимал, что идти в этом концертном костюме было бы так же нелепо, как если бы, скажем, какого-нибудь дирижера пригласили на именины, а он возьми и заявись туда во фраке, пикейной жилетке, лакированных туфлях, еще и палочка в руке... Срамота, конечно.
