Александр Рекемчук - Мальчики
Вот как все было. Через два дня после того, как училище посетил композитор, мне велели явиться в Дом звукозаписи. Опять же сняли с уроков (во жизнь!), объяснили подробно, как добраться.
А добираться туда было не очень сложно. Выйти из училища, свернуть за угол, перебежать Садовое кольцо, затем чуть левее, потом чуть правее - и, пожалуйста, улица Качалова, Дом звукозаписи. Совсем рядом. Вообще наше хоровое училище на редкость удачно расположено. Тут все рядом, все в двух шагах.
В назначенный час я подошел к дому на улице Качалова. В бюро пропусков отыскали мою фамилию в длиннющем списке и выписали мне пропуск.
У двери стоял важный и строгий милиционер. Он взял из моих рук этот пропуск, почитал, повертел, глянул на меня подозрительно, однако возражать не осмелился - ведь пропуск был в полном порядке, с печатью, - и пропустил меня. Даже честь отдал. Ну, то-то.
Я очутился в огромном зале, где кишмя кишел народ.
Бежали сотрудники, на ходу читая бумаги. Шли скрипачи и флейтисты с изящными футлярами в руках. Контрабасист, согнувшись в три погибели, нес на спине свой инструмент, будто небольшого китенка. Расхаживали женщины в длинных, до полу, белых платьях, наверное, из хора, и я несколько удивился, зачем же они так оделись, если по радио их все равно никто не увидит, а только услышат; впрочем, униформа как-то дисциплинирует, это я знал по себе.
Мне было велено явиться к двенадцати часам в первую студию. И я заявился туда аккурат без пяти двенадцать.
Студия тоже была огромная. В ней сидел целый симфонический оркестр, весело и сумбурно настраиваясь на зычное "ля" фагота.
У пульта уже стоял дирижер. Он встретил меня очень ласково, погладил по головке, спросил, как звать. Я же его не спросил, постеснялся.
Прямо напротив оркестра в стене было широкое окно с двойным стеклом. И там виднелась лысая голова, оседланная наушниками.
- Начнем? Даю пробу, - прогрохотал голос из динамика, висящего над этим окном, и я понял, что команда выдана оттуда, из застекленной рубки, и что подал ее лысый человек с наушниками, звукооператор...
Не стану пересказывать дальнейшие подробности. В общем, я благополучно спел "Песню-пеленг". И сейчас в аппаратной медленно вращалась бобина:
Антеи,
Антеи,
Антеи...
Мы слушали запись: дирижер, лысый звукооператор и я.
Отзвучал последний такт.
- Ну? - обратился к звукооператору дирижер.
- Нормально, - сказал тот.
- Да, вроде бы получилось, - согласился дирижер. - А что ты скажешь, Женя? Тебе самому нравится?
Я весь съежился от смущения и не знал, что ответить. Ведь это я пел, а не кто-нибудь другой. Не мог же я сам себя расхваливать. Тем более что мне самому до чертиков понравилось, как я спел. Я попытался изобразить на своем лице безразличие, однако вместо этого губы мои предательски расплылись в счастливой улыбке, и я признался:
- Да.
К счастью, в этот момент дверь аппаратной распахнулась, и вошли двое. Мужчина и женщина.
- Здравствуйте, - сказал мужчина, и, еще не успев разглядеть лица, я вздрогнул, услышав голос.
Это был голос Лемешева.
И это был Лемешев. Я тотчас узнал его. Сперва по голосу: такой уж это особенный и неповторимый голос, что его сразу узнаешь, пусть даже по одному лишь "здравствуйте". А потом узнал и в лицо. Хотя мне ни разу не выпадало счастья своими глазами видеть Лемешева в концерте либо оперном спектакле, зато я сто раз видел кинофильм "Музыкальная история", где Лемешев играет шофера Петю Говоркова. Играет и поет. Мне очень нравится этот фильм, хотя его сделали давным-давно, еще до войны, еще до моего рождения. С тех пор прошло много лет. И, конечно, теперь Лемешев выглядел старше, чем в ту пору, когда он играл шофера Петю Говоркова. Но был все так же красив.
Дирижер устремился навстречу вошедшим. Звукооператор почтительно приподнялся со стула.
Лемешев кивнул мне, а его спутница погладила меня по головке. Меня сегодня все почему-то гладили по головке.
Жаль, но я не знаю, кто была спутница Сергея Яковлевича. То есть она была певицей и, как я вскоре убедился, прекрасной певицей. Однако ее фамилии я до сих пор не знаю. А Лемешев называл ее Танечкой.
- Начнем, пожалуй. Да, Танечка?
- Да.
Они втроем направились в студию: Лемешев, Танечка и дирижер.
А мы с лысым звукооператором остались в аппаратной.
Я, разумеется, понимал, что мне пора уходить, что мне тут делать нечего, что моя песенка спета - и до свидания. Но мне ужас до чего хотелось остаться.
- Можно, я посижу? - спросил я звукооператора.
- Что ж, посиди, - сказал он и, взглянув на меня, повторил с назидательной интонацией: - Посиди.
За широким двойным окном мне был виден просторный зал, был виден симфонический оркестр, в котором, кажется, прибыло музыкантов. Был виден дирижерский пульт. Были видны журавли-микрофоны, Был виден пюпитр, у которого встали рядом Лемешев и Танечка. Сергей Яковлевич, церемонно раскланявшись перед дамой, снял пиджак, повесил его на спинку стула, оттянул книзу узел галстука, распахнул посвободней ворот рубашки. Все это он проделал с видом человека, собирающегося взяться за тяжелую работу. Вот разве лишь рукава не засучил.
- Яков Насонович, пойдем без пробы, - раздался в динамике голос дирижера. - Мы берем за основу вчерашнюю третью репетицию.
- Хорошо. Я вас понял, - ответил звукооператор.
Дирижер взметнул палочку.
Яков Насонович нажал кнопку.
Закружилась бобина. Это новый моток или тот же самый, на который чуть раньше записали "Песню-пеленг"? Там еще оставалось много ленты... И отчего это меня записали после первой же репетиции, а тут, оказывается, было целых три, да еще вчера?..
Я приготовился слушать.
Но в аппаратной была полнейшая тишина. А между тем я видел сквозь двойное окно плавные взмахи дирижерской палочки. И скрипачи, прильнув щеками к декам, водили смычками. И виолончелисты, широко расставя колени, склонив головы, глядели в ноты. И пальцы арфисток касались струн.
Но я ничего не слышал. Как если бы мне зажали уши. Как если бы это было немое кино: люди бегают, разевают в крике рот, стреляют из пистолетов - а ни гу-гу...
Я заерзал на стуле.
Яков Насонович, не поворачивая головы, включил в гнездо еще один шнур и протянул мне наушники, запасные, должно быть, - сам-то он был тоже в наушниках.
И как раз вовремя. Потому что уже кончилось оркестровое вступление. И следом вступил женский - нет, девичий нежный голос:
О-о, милый мой, ты песни соловьиной
Так испугался?..
А мужской - нет, юношеский голос - ответил:
То-о не соловей...
Это были Ромео и Джульетта.
Она, Джульетта, уверяла своего дружка, своего возлюбленного, что еще не утро, что еще далеко до утра, что это всего лишь соловей, ночной певун, сыплет трели в саду, на гранатном дереве... Нет, еще не утро. Еще не час прощаться.
Но Ромео лучше своей подружки различал птичьи голоса. Он слышал, что это не соловей, а жаворонок. И если жаворонок - то, значит, уже утро. Свиданию конец. Пора расставаться. Иначе ему, Ромео, не сносить головы.
Это был Чайковский. Дуэт Ромео и Джульетты. Не из оперы, а просто так, сам по себе дуэт, Я хорошо знал этот дуэт. Я его много раз слышал по радио. И, кроме упоения музыкой, восхищался еще и другим: тем, что Чайковский взял из всей этой знаменитой истории лишь одну сцену - свидание. И даже не свидание, а расставание. Признаюсь откровенно: я еще не успел прочесть самой книжки "Ромео и Джульетта". Сто раз собирался, но так и не прочел. Но я в общих чертах знал, какое там содержание. Про Монтекки, про Капулетти. И про то, что там под конец все друг дружку перережут, поотравляют известное дело, Шекспир...
И я испытывал чувство благодарности к Петру Ильичу Чайковскому за то, что он оставил в стороне все эти огорчительные события, а взял самое главное и самое прекрасное - любовь. Любовь Ромео и Джульетты.
Вот сейчас они вроде бы поменяются ролями. Уже сама Джульетта, убедившись, что настало утро, что и впрямь это не соловей, а жаворонок, станет умолять Ромео уйти поскорее. И тут уж он будет обманывать ее, уверять: нет, то соловей...
О миг блаженный.
Остановись.
А ты, ночь любви, скрой
И приюти под сень твою...
Два голоса. Они неразделимы. В созвучии. В мольбе.
Мне очень нравится голос Танечки. Прелестный голос. Однако для меня важнее другой голос - голос Ромео, голос Лемешева. Вот он. Я жадно ловлю его интонации, его движения. И обмираю от каждой ноты. Потому что это несказанное чудо - лемешевский голос, чудо из чудес.
И это уже прощание...
Они прощаются, Ромео и Джульетта.
Прости,
Прости-и...
Все.
Яков Насонович снимает наушники и отваливается к спинке стула. Отирает пот с лысины. Вид у него такой усталый, будто бы только что сам он и дирижировал оркестром, и играл на всех без исключения инструментах, и пел партию Ромео, и пел партию Джульетты. И даже сочинил эту музыку.