Елена Ткач - Самодурка
— Ну и что? Делов-то! Это с каждым нормальным мужиком случается. Дура ты — он тебя любит, это ж ежу понятно! Ну, трахнул кого-нибудь пару раз: что ж теперь, разводиться? Ты, Надька, смурная какая-то, надо тебе встряхнуться. Оттого и мужика на сторону потянуло… Тебе любовника завести надо, вот что! — Маргота заново наполнила бокалы. — Ну, подруга, с наступающим! Не горюй, это все перемелется. Закрутишь романчик и, глядишь, Володька твой сразу очухается — поймет, какое чудо теряет. Слушай, а вы… небось с ним раз в год по чайной ложке?
— Да нет… скорее наоборот. Он в последнее время… ох, не могу, тошно! Сорвалась бы, кажется, отсюда к чертовой матери…
— Так, застаю на месте преступления! — раздался за спиной у Нади громовой голос Марика Гиндина, солиста оркестра. Она не помнила, на каком инструменте он играл: то ли на гобое, то ли на флейте, только знала — Марик слыл самым знаменитым на весь коллектив бабником и любителем выпить.
— Пьянствуют! Вдвоем!! И без меня!!! Да, за это… за это расстрелять вас мало! — Марик был уже весьма подшофе.
— Уж Герман близится, а полночи все нет! — пробасил он, приставил к их столику третий стул, водрузил на него перевернутый бокал, крикнул на весь буфет с пафосом трагика: «Здесь занято!» — притопнул ногой, торжественно воздев руку королевским приветственным жестом, подмигнул прыснувшим дамам, горделиво прошествовал к буфетной стойке и через пару минут вернулся с двумя бутылками шампанского.
— Вот вам! Это неминуемая расплата! Матриархат, понимаете ли… Чего удумали — пьют без мужиков! Распустились совсем, понимаете ли… Да, как вам не стыдно пить без Гиндина, когда Гиндин — вот он, всегда на посту!
Он ударил себя в грудь все в той же театрально-патетической манере, разлил по бокалам шипучее золотистое марево, чокнулся и уже нормальным человеческим голосом сказал:
— За вас, девочки! За вашу красоту, за ваш талант, с наступающим…
«Налеты» Гиндина никого в театре не удивляли, подруги приняли это как данность и, отпустив тормоза, окунулись в предпраздничную атмосферу вольной театральной игры, преисполненную дураческих выходок, розыгрышей и балагурства.
Близилось время, когда фойе заполонит светски-улыбчивая, раздушенная и говорливая зрительская толпа, и буфет будет работать только для зрителей, и оркестранты в смокингах, похожие на усатых жуков, покинут его и переместятся в курительную, и двери, ведущие из буфета в служебные помещения, охраняемые военными, сомкнутся за ними, чтобы отделить, отгородить друг от друга две реальности: обыденность и тайну театра — эту зыбкую светотень, рожденную из слияния закулисной ночной стихии и магического света рампы.
Но пока двухстворчатые двери, разделяющие эти миры, то и дело распахивались, пропуская в буфет артистов оркестра, которые, выпив бокал-другой, шли переодеваться в свои смокинги. Балетные чертили в пространстве невидимые узоры своим упругим полетным шагом, кивали друг другу и мчались навстречу Новому году — шуба, дубленка, куртка или пальто, порыв ветра на улице, прищур усталых глаз, чуть надменная внешняя беззаботность — ни тени понурости — твердый шаг и выпрямленная спина, на лицах — отблеск софитовой увертюрной торжественности, будто обыденность не смеет коснуться их своей безысходной печатью, — танцуй, жизнь, танцуй! щелчок жетончика в турникете метро, стук захлопываемой дверцы автомобиля: кто на чем по домам… лелея в сердце надежды на будущее, высоко поднимая голову, подставляя ветрам лицо, осиянное радостью, — танцуй, жизнь! И эта потаенная радость как фонарик, как неприметный мерцающий огонек вливается в нездоровую полумглу громадного города, искрится и дышит, и дыхание этой тихой радости касается замороженных окон — окна оттаивают и в них загорается свет.
Лица… мелькают… как хорошо! — тлело в Надином разомлевшем сознании. — Я их всех люблю. Да! Ведь не виноваты они, что снуют тут по-муравьиному, выгадывают что-то, интригуют, кусаются… Просто они поддались стихии игры и таковы правила.
Гиндин все подливал и подливал шампанского, к их столику подсаживались, шутили, пили и растворялись в небытии ускользавшего года… Марик кричал, перефразируя строфу из «Пиковой дамы»: «Уж Гиндин близится, а полночи все нет!» — и хохотал, хохотал, подмигивая девчонкам и радуясь неизбежному, — до Нового года чуть меньше шести часов…
Надю с Марготой одолело блаженное чувство бархатной невесомой истомы им уже никуда не хотелось двигаться… Кажется, сидели бы тут и сидели, не думая ни о чем, под перекрестным огнем улыбок, в жару острот, — добрых и злых, — объятий и поцелуев, — искренних и не очень, — сидели, загородившись от собственного бытия, не выносящего пауз и вечно принуждавшего жить: выходить и входить, прощать и мстить, жалеть и дарить, — делать все, что угодно, лишь бы не знать остановки, которая беззащитна перед неминуемостью вопроса: чем ты живешь? И зачем?
Как сладостно было это легкое колыханье на границе двух лет, колыханье на грани своего прошлого: ведь предновогодний вечер, даже недожитый, недогоревший, уже принадлежит невозвратному прошлому — год завершен и тут ничего не поделаешь! А потому можно позволить себе не вытягиваться во фрунт, не рваться вперед, а заслониться от собственного «я» щитом с надписью: НОВЫЙ ГОД. ПРАЗДНИК. НЕ КАНТОВАТЬ! — и длить, и длить эти расслабленные мгновенья, выхваченные из потока перетруженных будней…
Куда мне потом? Домой? — Надю вдруг охватила паника.
Она поняла, что пришло время решать: куда ехать, где встречать Новый год, — дома ли, в гостях ли… и у кого? Говорить с Володей начистоту или не говорить и по-прежнему делать вид, что ничего не происходит…
И тотчас сердце выбилось из мерного ритма и насколько раз сорвалось тяжко, испуганно, предупреждающе…
Ты что, пасуешь? Спрятаться хочешь? — её растерянный взгляд скользил по серебряной утвари, выставленной за стеклом старого буфета. Вот он остановился на пальме из серебра и крохотной фигурке обезьянки, сидящей под пальмой… как чья-то фигура заслонила рассматриваемый ею предмет. Надя внимательней пригляделась к этой фигуре, узнала в ней нового завлита и тут же припомнила их недавнее мимолетное полузнакомство в фойе… Он с улыбкой ей поклонился и подошел к их столику.
— С наступающим! Как хорошо, что вас встретил сегодня — от души хочу пожелать всего самого доброго! День сегодня необыкновенный, знаете… День перемен!
Надя в ответ улыбнулась и предложила присесть, что он и сделал с готовностью.
— А мы ведь с вами толком и не познакомились, — он склонился к ней через стол. — Если помните, меня зовут Георгий, а вот вас…
— А я Надя. Надежда.
— Вы, наверное, дома встречаете?
— Н-не знаю… не думаю, — Надя спохватилась слишком поздно — её смятение сразу выплыло на поверхность, словно белопузая рыбина, отравленная парами шампанского.
— Так вы ещё не решили? — страшно обрадовавшись, воскликнул Георгий и, не дав ей опомниться, сияя золотистыми высверками на оправе очков, азартно, совсем по-мальчишески выпалил:
— Значит так! Едем ко мне! У меня соберется… ох, да наверное пол-Москвы! Слушайте, Надя, едем! Ручаюсь, вы не пожалеете. И сбудется, наконец, моя мечта — мы с вами немножечко выпьем. И между прочим, наш немецкий гость, Петер — он тоже будет. Скорее всего…
— Кто-кто? — перебила Георгия мгновенно обернувшаяся к ним Маргота.
Она уж давно сидела за соседним столиком в компании каких-то лоснящихся незнакомцев, невесть откуда взявшихся в режимном театре до шести вечера — до времени, когда открываются двери для зрителей… На каждой детали их туалета — на галстуках, ботинках, рубашках, зажигалках и пачках сигарет, словно бы топорщилась бирочка с надписью: «дорого!» или «очень дорого!», а выражение лиц, похожих на распухшие кегли, являло собой немой комментарий к этим надписям.
Самое поразительное — как капризуле Марготе удавалось не задохнуться в одуряющем, бьющем в нос смешении запахов дорогих одеколонов… Скорее всего, используя их без меры, эти нувориши с деревянно-ржавыми жестами, старались приобщиться к ауре артистической московской богемы…
— Кто-кто у вас будет? — переспросила Маргота. — Надька, ты почему нас не познакомишь?
Она коротко извинилась перед лоснящимися, мгновенно вернулась на свое место за столиком и без церемоний представилась.
— Я Маргота, эта красавица без меня — ни на шаг, считайте, что я её телохранитель. Усвоили? Так, куда едем?
— Ко мне на Юго-Западную, — улыбнулся Георгий.
— Фи, даль какая! Ты что, поближе поселиться не мог?
— Мог. Но не захотел. И пусть это вас не пугает: нас отвезут на театральном автобусе — народу будет много, гуляем до утра, а утром гарантирую доставку на дом. С комфортом. Ну что, поехали?
