Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

утраченные знаки препинания сурово расставляя.

" Она Мосфильм

Она мерило чувства меры

И образец запоминанья слов

Она Мосфильм".

Да, диск-жокеем, президентом клуба с названием,

достойным учебного пособия по прикладной механике,

Анатолий Кузнецов был не всегда, организатором

молодежного досуга, помощником комсомола он стал, и,

кстати, года не прошло еще.

До этого же внезапного возвышения, обретения

известного статуса и положения в обществе, свою добрую и

осмотрительную маму, Иду Соломоновну расстраивая, и

бесконечно огорчая папу, Ефима Айзиковича (казенного

лудилу, запевалу, барабанщика, уж лет двадцать, наверное,

заведовавшего отделом партийной жизни и строительства

газеты ненавистной вертихвостке Лере Додд "Южбасс") ходил

Анатолий Ефимович Кузнецов по лезвию ножа, играл с огнем,

пер на рожон, против течения греб, короче, короче никак не

мог избавиться, освободиться от жуткого влияния (дурного)

мальчишки непутевого, подростка длинношеего. Да, юноши

худого, но с безобразными губами семипудовой негритянки,

Ленчика Зухны.

Впрочем, родители как всегда ошибаются,

заблуждаются, все видят в неверном свете, шиворот

навыворот и задом-наперед.

На самом деле никто ни на кого влияние оказывать не

собирался, не строил козней гнусных, коварных планов

громадье, интриг не плел, нет, просто рослый девятиклассник

шел коридором школьным с ведром, наполненным водой из

крана, субстанцией прозрачной, голубоватой, в веселой

мелкой зыби коей крейсировали, волновались, дрейфовали

вдоль бесконечного, мерцающего цинком края мелкие

щепочки, кусочки неопознанной материи, бумажки, ниточки,

короче, свидетели безмолвные общения вчерашнего суровой

тряпки половой с линолеумом классным. Держал путь к

кабинету номер 23 дежурный из 9 "В", ведро в руке худой,

отставленной смешно, тащил, шагами коридор длиннущий

мерил и вдруг, забыв о цели и о смысле движения,

остановился неожиданно и жидкости холодной изрядной

толикой пол остудил.

Пролил, плеснул, ботинки замочил, но не заметил

этого, не обратил внимания. Буквально замер, обалдел, ушам

своим не веря, на дверь, обшитую кофейным пластиком,

ведущую из коридора на сцену зала актового, уставился в

волнении забавном. Да, из узкого проема, из темноты за

приоткрытой створкой немыслимою чередой, подобно

шарикам железным в игре мальчишеской дворовой,

выкатывались звуки фортепиано и, на свободе оказавшись,

красиво рассыпались музыкой, мелодией волшебной и

невероятной.

" Когда ты чужой, все вокруг чуждо".

Боже.

Эта кровь холодящая гармония, гусиными

пупырышками гуляющая от ключицы к запястью, до этого

самого момента, секунды невероятной, принадлежала только

ему, Ленчику Зухны, в его лохматой голове жила, в коробке

черепной таилась, кружилась, нежилась, играла и в комнате

его, в одной из двух, пожалованных в годы совнархоза семье

художника Зухны, отстегнутых начальством щедрым в

квартире грязной коммунальной, звучала, когда с утра к столу

с тетрадками не чувствуя желанья встать, брал Леня у

изголовья его панцирного ложа почивавшую гитару и трогал

пальцами шершавыми и желтыми от постоянного общенья со

щипковым инструментом и сигаретами "Родопи",

"Стюардесса", "Ту".

Этим летом, ночью, укрывшись с головой, простынки

белизной обманывая комаров, он выловил в эфире, поймал

таинственную станцию, передававшую одну лишь музыку

(шалость частот мегогерцовых, подарок высоких,

ионизированных слоев холодной атмосферы), внезапный

чистый звук в безбрежности хрипящей, воющей, ревущей

тьмы.

Пять или шесть песен успел послушать Леня, прежде

чем большой вонючий механизм из дальнего конца шкалы до

пойманной иголкой красной полосы-полоски на гусеницах

ехал.

" Не может быть", — думал, стоя в коридоре

полутемном с ведром воды осенней в руке, смешной, нелепый

подросток, — "не может быть, невероятно, фантастика", и тем

не менее, сомнений не было, кто-то, еще неизвестный пока

ученик центральной школы номер три сподобился неведомую

станцию (Радио Тэксес? Биг Би без Си, но с Ти?)

одновременно, вместе с ним июльской ночью под звездами

сибирскими магическими слушать.

Ну, нет, конечно, нет, сей пианист неведомый, а им

окажется (через секунду Зуху предстояло убедиться) Толя,

что-ли, Кузнецов, как будто, короче, ни рыба, ни мясо из 9

"А", не должен был ловить, подобно Лене, ночные звуки на

лету, у него в комнате (квартиры отдельной) был не старый,

расколотый небрежным рыбаком "Альпинист", а новенькая

приставка стереофоническая "Маяк". Так что Кузнец имел

возможность, ленту шелестящую гоняя слева направо по

десять раз на дню, не только запомнить все до мельчайшей

четвертушки, но и проверить, и перепроверить себя

неоднократно.

А на сцену Толя попал вот как. Перепутал время

репетиции хора, точнее день, а именно, вторник со средой. Но,

как видим, вместо того, чтобы подумать немного, пораскинуть

мозгами, сопоставить одно с другим и убедиться в ошибке

грубой, сидел и игнорируя анализ, пренебрегая синтезом,

бездумной, беззаботной игрой тревожил старый инструмент.

Непонятно еще как способность реагировать на свет при этом

сохранил, то есть заметил, что внезапно полоска желтая,

дорожка тараканья расширилась, раздвинулась и превратилась

в треугольник, трапецию разностороннюю, головку Толя

повернул, взгляд бросил влево и узрел, нет, не компанию

шкодливую альтов, для шутки гадкой кравшихся вдоль стенки,

глаза, большие выразительные очи на смуглом некрасивом

лице ровесника.

Ведро, с которым Зух не пожелал расстаться, скрывал

приставленный к стене портрет шахтера в красной каске.

— А слова, — спросил вошедший у сидевшего, — слова

случайно ты не знаешь?

— Нет, признался честно музыкант и улыбнулся, и

мелкий ряд зубов приветливо при этом обнажил, — а ты?

Вот так по воле Провидения, не ведая греха, и о

последствиях возможных не подозревая, у самого порога

возмужания два паренька, подростка имели возможность

встретиться.

Второй раз в жизни.

Попытку первую составить роковую пару судьба

предпринимала лет за десять, наверно, до этого события, еще,

пожалуй, в школу не ходили детки, однако, по недосмотру

очевидному в присутствии родителей и ничего поэтому у

гнусной бестии не вышло.

Да, летописец медноглазый свершений славных

(зануда с пером, сверкающим на лацкане графитном пиджака

двубортного) Ефим Кузнецов и оформитель, художник,

таинственными жидкостями, без коих невозможен творческий

процесс — олифой, скипидаром, керосином пропитанный

настолько, что даже самый злонамеренный начальник не смел

с категоричностью оргвыводы влекущей утверждать, несет ли

так от рук, от пятен на рубашке клетчатой или разит из пасти

Зухны Ивана, кривой и неопрятной, служили одному делу, в

одном месте, а именно, в газете с орденом красивым,

приткнувшимся к названию "Южбасс", флагмане пролетариев

южносибирских, органе всех мыслимых общественных,

советских и профсоюзных организаций, рупоре (горлане,

агитаторе, главаре) желтом, четырехполосном с программкой

телевидения на каждый день, а в пятницу на всю неделю

разом.

И оба, надо же, на елку редакционную в году веселом

шестьдесят шестом, или, быть может, шестьдесят седьмом,

двух мальчиков, конечно, каждый своего, одновременно

привели. И они, сведенные случайно Дедморозом с зудящейся

от ваты, красной ряхой, на удивленье слаженно, красиво "а

капелла" исполнили о настоящей дружбе романтическую

песню:

" Уйду с дороги, таков закон,

Третий должен уйти".

Полакомились шоколадом вместе, но по домам пошли

отдельно.

Ну, да, конечно, что общего могло быть у

симпатичного, одетого в костюм Партоса, кудрявого сыночка

румяного Ефима и неухоженного, в бумажном колпаке с

цветными звездами нелепыми, вихрастого, носатого потомка

сквернослова Вани.

Ничего.

— Вот так, Толя, — дорогой комментировал папаня

Кузнецов отсутствие ушей из плюша, усов из старой шапки и

лихого картонного хвоста у Лени, певшего красиво, — цени,

голубчик, то, что для тебя мы с мамой делаем.

Угрюмый же человек, ребенок нелюбимый

машиниста грубого со станции Барабинск, Зухны Иван