Федор Крюков - Офицерша
Сундук Гаврил отобрал лишь при содействии станичной полиции.
Через две недели Онисим повез офицера Юлюхина на станцию, — Гаврил все ждал какого-то письма из Ковны, но так и не дождался. Тем не менее решил ехать.
За гумнами Гаврил распрощался с детьми, Варварой, с матерью, которая одна из семьи Юлюхиных пошла провожать его, с тещей. Он был пьян. Несколько раз принимался целовать детей и бормотал:
— Милые деточки! Я извернусь вскорости… моментально!.. И в город перевезу вас… учить буду…
Подвыпивший Онисим весело кричал:
— Брат, про гармонью не забудь! Как сулил!.. А женщины заливались слезами.
Гаврил, стоя на коленях в телеге, долго махал им фуражкой. Когда спустились в лог и скрылись из глаз родные лица, и церковка, и гумна, — чуть маячила лишь зубчатая стена верб и тополей, уже облетевших, — он бросил фуражку в телегу и, уткнувшись лицом в нее, затрясся от рыданий.
— Родимые мои!.. деточки мои!.. — воющим голосом повторял он.
— Брат, будя!.. — солидно уговаривал его пьяный Онисим. — Конечно, ты в расстроенных чувствиях, ну… все Бог!..
И, помолчав, прибавил:
— Про гармонью, пожалуйста, не забудь… Как слово дал…
XII
Третий месяц был на исходе, как уехал Гаврил Юлюхин, а никакой вести ни от него, ни о нем не было. Как в воду канул. Не только обещанных десяти рублей, — «порожнего» письма ни одного не прислал.
Варвара сперва ждала известий с нетерпением, тревожилась, ходила несколько раз на почту, спрашивала: не было ли ей письма и не попало ли оно, часом, в руки свекру, — боялась, что получит Макар письмо и утаит, не передаст ей. Потом и ходить перестала, — совестно было каждый раз встречать насмешливо мигающий взгляд молодого почтмейстера и слышать его снисходительное:
— Нет, милочка… пишут еще…
На Николин день Ларион упросил атамана послать «розыскную» бумагу — запросить полицейское управление г. Ковно, имеется ли в составе городской полиции околодочный подхорунжий Гаврил Макаров Юлюхин. Но вот уже месяц, как послали бумагу, а ответа на нее все нет…
Варвару сперва поместили было в доме, но когда выяснилась тщета надежд на ежемесячное поступление десяти рублей, отец выселил ее с детьми в кухню. Кухня была тесная, ободранная, с земляным полом, с слепыми окошками, пахла курятником. Варвара, как могла, привела ее в приличный вид, смазала пол, побелила печь и стены, добыла где-то цветок фуксию. Свекор сжалился, отдал ей кровать с периной и одеялом, сундук — ее кладку, — и стало в кухне тесно, но почти уютно.
Но нужда и неразлучные с ней унижения чувствовались на каждом шагу. Отец не раз попрекал куском, у ребятишек не было валенков и шубенок, даже дровами приходилось побираться. Был новый самовар — служивский, но чаю-сахару не на что было купить. Негде было добыть копейку. Не к чему приложить рук, и от невольного безделья, тоски и печальных бессонных дум еле двигались ноги, тело отяжелело, стало старым, малоподвижным. И уже заметно вырос живот, — под сердцем билась новая жизнь…
— Хоть бы в работницы к кому… — с тоской говорила Варвара.
— Да куда ты годишься? — с досадой и злобой возражала ей мать. — Пузо-то скоро по земи будешь таскать…
На улицу тяжело было выходить: ни вдова, ни мужняя жена… Слышала часто за собой насмешливое: «офицерша»…
И опять, как прежде, приставали казаки, ходили следом, обнимали, шептали любовные речи, звали, уговаривали…
Но теперь уже чужды и странны были ее душе эти мольбы и признания, холодно и безучастно слушала их Варвара. И прошлое, когда они имели власть над ней, когда была в них радость и соблазн непобедимый, представлялось далеким-далеким и невероятным, как юный сон… Жизнь глядела на нее суровыми очами, и без следа отлетела легкомысленная радость, смех звенящий, жажда рискованных и сердце тешащих ощущений… Грешным и тяжкому возмездию повинным казалось все это…
Об одном мечталось: о куске хлеба для детей. И, глядя на них, беспомощно слушая их плач или кашель, не раз думала она с холодной тоской: «Хоть бы прибрал вас Господь от греха…»
Заходил не раз подвыпивший, беспутный Ониска и с таинственным видом, полушепотом говорил:
— Заседатель наказывал: что чай пить к нему не зайдешь? «Приведи, — говорит, — магарыч мой…»
— Ну?..
— Ну, я обещал… Пойдем!
— Куды-ы… погань! распоряжается мной…
— Я же слово дал, что приведу…
— Вот распорядитель какой! Поди ты!..
— Вот стерва буланая! Зазналась… За честь бы должна признавать; он — офицер. Не как Карпушка Тиун… Да магарыч сулит и тебе, и мне…
— Скажи: пущай не мылится, бриться все равно не будет… Чтобы я пошла к нему? Черта с два!., расшибется!..
Прогоняла Ониску. Жаловалась на него отцу и матери. Отец ругался, а мать раз сказала:
— Ну что ж… дело твое такое теперь… Иде же взять копейку-то?..
На Крещенье была ярмарка. Прежде, бывало, Варвара целый день мерзнет в пестрой, нарядной толпе у балаганов и перед ярко разубранными каруселями. А ныне ни разу и не вышла на народ.
Вечером, когда укладывала спать детей, кто-то постучал в окно. Она вышла, отложила дверь. На дворе слышался голос Марьи:
— Сваха, иде у вас Варька-то?
— Тебе на что? — голос матери.
— Да к нам приехал офицер хоперский… Николай Иваныч… Ему надо економку, — не пойдет ли она?
— Не знаю. Может, пойдет…
Варвара вернулась в избу: заплакала Аришка — она третий день кашляла и жаловалась на голову. Вслед за нею вошла мать с Марьей. У Марьи шуба была надета в один рукав, — видно, что спешила. Да и запыхалась. Она давно уже помирилась с Варварой и — сострадательная душа — тайком иногда приносила ей по ведерку муки — ребятишкам на пышки.
— Варвара, пойдем к нам! — торопливо заговорила Марья. — Офицер у нас… Николай Иванович… Ему, — говорит, — економка нужна…
— Какая економка? — не очень дружелюбно спросила Варвара.
— Ну да не знаешь, что ль? Удовой человек… из себя полнокровный… Он хоть и подлеток, а свежий старик… Птицу привозил в ярманку — гусей, индюшек. Пять возов! — захлебываясь и спеша, говорила Марья: — При деньгах человек…
— Магарыч, что ль, посулил? Ты-то чего стараешься?
— Чудное дело! — развела руками Марья, искренне удивляясь. — Чего стараюсь? Из тебя и стараюсь. До кех же пор тебе у отца- матери на шее сидеть?
— Это ты правду, Машенька! — горько вздохнула мать, подпирая щеку рукой.
— Загулял с нашими. Свекор-то уж пьяный, через губу не переплюнет, а Семен еще держится. «Приведи, — говорит, — мне бабочку…» Погоревал: «Заудовел вот, — говорит, — хозяйство большое, а женского глазу нет… без женщины трудно в хозяйстве»… Пойдем, что ль?
— Вот, пойду еще!.. — резко сказала Варвара, не смущаясь присутствием матери. — Нехай сам идет…
— Да ведь совестится… чтобы мать ай отец чего не сказали…
— Скажут они! Мать отцу сколько раз уж говорила: «Не трожь ходить, чем же она будет кормиться? все мы ее будем кормить, что ль?..»
— Да ведь оно и правда, дочка… — с упреком вставила мать.
— Пойдем, Варька, чего там! — повторила Марья убедительно и веско. — Такой человек… офицер… за счастье надо признавать… «Хозяйство, — говорит, — у меня, слава Богу, да вот хозяйка похарчилась…» При капитале человек…
Варвара молчала. Чувствовала, что с нетерпением глядят на нее и мать, и Марья. Знают, зачем нужна она загулявшему старому офицеру. Знает и сама она. И не может смотреть на это просто, практически, трезво, как смотрят они. А ведь надо: копейки за душой нет… Но тошно сердцу, идет борьба в душе… Грешить грешила она, и много раз грешила, но никогда этот грех не рождался холодным и трезвым расчетом…
Тошно сердцу… Подумаешь, — по телу бежит дрожь отвращения…
— Не пойду я! — сказала она упрямо.
— И что ты за натурная такая! — звонко шлепнула по шубе рукой Марья, искренне изумляясь ее отказу. — Ведь тебе же добра желаю… вот ей-богу!..
— Не пойду! Нехай придет сам, — посмотрю, что за орел. Марья ушла. Слышен был во дворе ее раздраженный голос:
— Амбиционная какая! Кабы уж в сам-деле… а то… И еще голос Ониски:
— В чем дело?
— Да вот… для ней же хотела попрочить, — ломается…
— Нехай сюда идет, — говорит, — Ониска.
— Да опасается, кабы чего тут не было…
— Ничего не будет! Я ручаюсь за спокойствие!..
— Да боится…
— Нечего бояться! Пойдем, и я с тобой пойду. Ему скажу, чтобы ничего не боялся…
Онисим вошел в горницу, помолился и развязно сказал:
— Доброго здоровья, старички!..
Офицер Николай Иваныч, толстый, с голым черепом, с рыжими усами и седой щетиной на необъятном подбородке, сидел за столом рядом с пьяным, совсем осовевшим Макаром. Семен в розовой рубахе, забранной в штаны, стоял перед ними и, стуча себе в грудь пальцами, повторял нетвердым и извиняющимся голосом:
