Вацлав Михальский - Одинокому везде пустыня
"А почему они должны ликовать? Наверное, всем понятно, что мы с Адамом не пара. Он умница, красавец, и характер у него легкий, живой, все его уважают, все ему рады. А кто я? Молчунья, почти дурнушка, одна грудь колесом чего стоит! Кто я? Обыкновенная тягловая лошадка. Только в работе и чувствую себя на месте. К тому же еще графиня. Вот бы народ узнал - покатился бы со смеху! И чего Адам во мне нашел? Удивительно…" - ожесточенно размышляла Сашенька. Она была из тех, кто недооценивает и свои внешние данные, и свои житейские возможности. Например, многие девушки завидовали тому, какая у нее высокая грудь, а она стеснялась ее чуть ли не как уродства. И уши казались ей слишком большими и лопоухими, она старалась прикрывать их волосами и постоянно была в напряжении - не вылезли ли они из-под волос. А уши были самые обыкновенные, средние, и про их оттопыренность можно было говорить с большой натяжкой. Да, она, Сашенька, еще не расцвела, но было в ней с отрочества что-то такое, что цепляло мужчин, останавливало их внимание. Она унаследовала от матери нежную кожу, Матильда Ивановна научила ее ходить с высоко поднятой головой, с развернутыми плечами и в то же время совершенно раскованно, свободно. А в звероватом взгляде ее чуть раскосых карих глаз сквозили и беззащитность, и дерзость одновременно. Глаза ее мерцали, как огоньки на ночном болоте, - кто видел хоть раз, никогда не забудет. Она манила, сама того не ведая. Разумеется, прежде чем Сашенька узнала от матери о своем графстве, она чувствовала себя проще, увереннее, а с тех пор ее словно одело в скорлупу. Но Адам как-то сразу угадал в ней свою суженую. В ту самую секунду, когда она подняла его с земли у сломанной березы. А потом, когда она сказала : "До свадьбы заживет!" - он окончательно уверился: "Да, это она…" Каждый день его близости с Сашенькой подтверждал, что он не ошибся. Конечно, женился он по наитию, можно было бы сказать - с бухты-барахты, если бы не странное чувство тревоги, что поселилось в его душе еще до ее приезда и спастись от которого он инстинктивно надеялся вместе с невинной Сашенькой.
До отбоя было еще далеко, все, кроме часовых, разбрелись группками по палаткам, оставленным для персонала госпиталя. Многие курили, и в темноте мелькали красные точки самокруток. Небо затуманилось, последние звезды скрылись из виду, с севера потянул ветерок, было видно, что погода портится и может пойти дождь.
Константин Константинович собрал хирургов в своей штабной палатке, к ним присоединились Адам с Сашенькой.
- Ну где же наш Коля? - шепнула Адаму на ухо Сашенька.
- Рано ему еще. Сейчас я тебе вынесу стул за двери, посиди на свежем воздухе, а то мы начнем душу коптить, тебе ни к чему дышать дымом! - Он вынес ей складной стул к дверям палатки, Сашенька села поудобней, вытянула больную ногу. Следом за ними из палатки вышел Грищук и крикнул в темноту:
- Кла-ава!
- Вот она я! - С белым эмалированным чайником в руке возникла из темноты сестра-хозяйка.
- Клава, может, сообразишь чего на стол? - то ли попросил, то ли приказал Грищук.
- Товарищ начальник госпиталя, обижаете! - игриво воскликнула Клава. - Уже сообразила. Всё несут, а чаек при мне! - Тут же появились две поварихи со свертками, мисками. - Все тип-топ, товарищ начальник госпиталя!
- Молодец, Клавуся! - растроганно похвалил ее Грищук. - Моя школа!
На этот раз Сашенька категорически отказалась пить спирт, и ее никто не неволил.
- А петь ты тоже не будешь? - крикнул из палатки Грищук.
Саша ничего ему не ответила. Петь ей не хотелось.
- Ладно, тогда мы своими силами, - громко, но миролюбиво добавил Грищук, - своими скромными силами!
И она осталась одна сидеть у дверей палатки, в которой мало-помалу налаживалось вечернее "чаепитие". Объявление Грищука на вечерней поверке, а в особенности то, как отреагировали на него сослуживцы и сослуживицы, произвело на Сашеньку сильное впечатление.
Оказывается, что одному в радость, другому в тягость. Но разве она вчера родилась на свет и не знала этого? Знать-то знала, так остро и ясно почувствовала эту простую истину впервые. За брезентовой стенкой палатки мужчины пили, курили, говорили о будущем в том смысле, что "каша здесь заваривается все круче и круче", рассказывали не очень смешные анекдоты. А она все думала о зеленоглазой красавице Наташе, убежавшей в перелесок с рыданиями. Значит, у нее было что-то с Адамом? Наверняка. Но ведь он не мальчик, а взрослый мужчина, и странно его сейчас винить за то, что не дождался приезда в госпиталь графини Мерзловской… Все так, однако от этого не легче… Какая она, оказывается, ревнивая! Как все восстало в ее душе! "Да, я буду его ревновать. Еще как буду!.. Говорят: ревность унижает человека. Трудно сказать, насколько это верно, но а если ты не можешь с собою справиться, тогда что делать?"
Как говорили на собраниях: "Вопрос остается открытым". И еще сколько будет таких вопросов… А кошки скребутся и скребутся на душе.
- Не унывай! - неожиданно вышел из палатки Адам. Кажется, он понял, о чем она думает. Он слишком многое понимал в одно касание, почти как женщина… Он чувствовал то, что другим мужчинам было не дано.
- Хорошо, не буду! - пообещала Сашенька, и на душе у нее сразу полегчало. Она испытывала к Адаму такое же доверие, как к своей маме, и если бы ее попросили, например, найти замену слову "любовь", она сказала бы: доверие.
Подъехала машина. Вернулся Коля. Адам проводил Сашеньку к грузовичку, помог ей взобраться в кузов.
Коля подошел к еще не закрытому брезентом заднему борту и доложил, что снабженец, который полетел в Москву, уверил его, что пакет будет у Сашиной мамы завтра.
- Ты представляешь! - восхищенно сказала Сашенька Адаму.
- Нормально. Они вылетают обычно ближе к полуночи и к утру бывают в Москве. Так что, я думаю, он не врет. И ему самому интересно сразу своего начальника повидать.
- Дай Бог! - пожелала Сашенька.
Адам ловко снял сапог с ее больной ноги.
- А я думала, не снимется, как ты здорово!
- Да ладно уж! - польщенно отвечал Адам. - У меня с руками все в порядке.
- У тебя со всем все в порядке! - засмеялась Сашенька, умащиваясь на топчанчике. - Возвращайся к ребятам, а я пока так полежу, не раздеваясь. Мне без тебя будет холодно.
Адам пошел догуливать в мужскую компанию.
Сашенька лежала на топчанчике в своем домике-грузовичке и думала о том, какой разнообразный получился день, как пахли травы в их уголке, как нес Адам ее на руках по широкому полю, какой он крепкий, ловкий, умелый да еще и красавец писаный… Боже, неужели все это мне?! Она задремала, и ей приснился сон: стоит она во всем рваном, с голыми плечами в каком-то глухом дворе, окруженном серыми стенами с потеками дождя, и вдруг одна стена двинулась на нее, и ей не спастись, не уйти… Она хочет вскрикнуть от ужаса и не может.
- Ты чего кричишь? - потряс ее за плечо Адам.
- Ой, разве я кричала? Стена пошла на меня темно-серая, то ли земляная, то ли каменная. Я так испугалась! И мне казалось во сне, что хочу крикнуть и не могу…
- Сон не из лучших, - сказал Адам, раздеваясь.
- Тьфу! Тьфу! Тьфу! Куда ночь - туда и сон! Куда ночь - туда и сон! - присев на топчанчике, поплевала через левое плечо Сашенька.
- А ты суеверная?
- Конечно.
- И я суеверный. Это нормально. - Адам зевнул, выпитый спирт и долгая беседа с ребятами сморили его. - Ладно, иди ко мне!
LII
Тайными стараниями медсестры Нади с недавнего времени Анна Карповна была переведена из душной, мокрой, пропитанной парами хозяйственного мыла, карболки, хлорки и запахами грязного белья госпитальной прачечной на свое прежнее место - в посудомойку, в "затишок" между двумя могучими дубами, где невзирая на войну жили себе поживали старый волкодав Хлопчик, кошки-амазонки Туся, Муся, Марыся и Панночка, ежик Малой, а также единственный из оставленных на постоянное место жительства котят некто Мурзик, сумевший втереться в доверие к псу Хлопчику и даже спавший с ним в одной будке.
Надя видела, что шестидесятилетней Анне Карповне тяжело в прачечной и, не ставя ее об этом в известность, обратилась к начальнику отдела кадров с просьбой "перевести маму орденоноски Саши Галушко из прачечной в посудомойку". Надя вообще любила показаться на глаза властям предержащим, была расчетлива и отважна в своих нередких ходатайствах, тем более что просила всегда не за себя.
Она так и сказала:
- Иван Игнатьевич, не за себя прошу, а тетя Нюся такой человек, что сроду ни на что не пожалуется!
- Ладно, - согласился завкадрами, тот самый пьющий и начитанный Иван Игнатьевич, которого Сашенька хлестнула по голове пустой сумкой, когда он предолжил ей собирать "сведения" о Домбровском. - Хорошо, что сказала, - это правильно!
