Александр Володин - Записки нетрезвого человека
Как мало иной раз нужно человеку для хорошего настроения! Одна только возможность! Чего? Новых знакомых - неизвестных, может быть, странных, может быть, не похожих ни на кого из тех, кто был мне знаком до сих пор. А вдруг среди них затеряны и новые друзья? Цвет возможности, цвет надежды бел, как снег. В городе снега и в помине не было, я даже сомневался, можно ли кататься на лыжах, - а тут только снег и есть. Ели словно для того и стоят, чтобы держать на своих пагодных лапах голубой снег. Открылось озеро - словно для того, чтобы показать нам снег совсем иной, солнечный. Вот, солнечный снег - это, собственно, и есть основной цвет надежды.
В произведениях искусства, богатых смыслом, каждый находит свое. В спектаклях Някрошю-са меня потрясает постоянная, то явная и мощная, то подспудная тема насилия и рабства. И насилие, и рабство у него разнообразны, как в жизни.
Рабство дяди Вани, Сони, Елены Андреевны, да и всех - перед вампироподобным Серебря-ковым в чеховском "Дяде Ване". Мучительно-горькая мелодия этого спектакля - хор рабов из оперы Верди.
В театральной повести "Квадрат" - рабство человека, сосланного в лагерь. Перед тем, кто подозрительно просвечивает его душу алым лучом таинственного рентгена, и перед лагерным надзирателем, и перед сторожевыми столбами, которые пронзительно сигналят, едва их коснется заключенный.
Манкурты в спектакле по книге Чингиза Айтматова - рабы своих властителей. Беспамятные, они прежде всего забыли свою свободу.
Не это ли главная боль всех времен? Рабство человека перед человеком.
Произведения Някрошюса разворачиваются перед нами с колдовской постепенностью, словно "Болеро" Равеля. Затягивают нас в свою воронку поначалу замедленно, затем все стремительней, все исступленней. И вот, оказывается, это уже трагедия - то, что в театре всегда объединяло людей общим состраданием.
Однако это трагическое время от времени пересекается потешным гротеском, непредсказуе-мой игрой искусства. Но вот - уже иное: грусть, утешающая грусть вступает в свои права.
Мы разучились преклоняться перед сегодняшними художниками. Някрошюс воскресил в нас это чувство. И у актеров знаменитых российских театров, и у простых женщин Литвы, которые говорят: "Мы в этот театр ходим, как в храм. Только не мы перед ними исповедуемся, а они перед нами".
Слова. К которым всегда был небрежен. Не в словах, мол, дело... Деревья, пленумы, колхозники, вороны существовали отдельно, а слова, которыми все это можно было обрисовать, - отдельно.
Слово, теперь нужда в тебе. Защити меня от моей собственной глупости, от неописуемых ошибок моих, от больной, каждое утро просыпающейся совести, от вин моих - настоящих, а не воображаемых - чтобы слово к слову, чтобы одно слово осеняло другое, стоящее рядом. Чтобы они вступились за меня - не перед другими, передо мною самим. Не получается. Небрежен был к словам. Вины мои, ошибки мои, глупости мои - отдельно, а слова, которые могли бы защитить меня от меня самого, - отдельно.
Очень воспитанный, очень интеллигентный. Очень прогрессивный. Но тоже очень глупый. Среди очень левых оказалось немало глупых. Только это теперь не сразу заметно.
Говорят: "Что у вас такое грустное лицо?" - и показывают рукой в окно: "Смотрите мол, как жизнь хороша!" Причем она действительно хороша! Для многих, почти для всех.
Бутылка стоит в холодильнике. А жена и свояченица следят, чтобы я не выпил рюмашку. Максималистки. Приходится ловить момент. Жена в соседней комнате, мимо открытой двери надо пройти, правда у нее на ушах стереонаушники. А свояченица пошла в ванную, правда еще неизвестно умыться или принять душ. Если душ, то вода шумит, и я могу беспрепятственно. Но фиаско может произойти неожиданным образом. Например, жена снимет наушники, или свояче-ница выйдет из ванной. Вопрос: что делать? Когда же я изловчился, добрался до холодильника и достал бутылку, то в ней оказалась вода! Ровно столько, сколько прежде было водки.
Некогда, в самом начале перестройки, в редакции "Московских новостей" мне предложили написать "о чем хотите сами".
Говорю:
- Об империях и колониях.
Подразумевая, естественно, последнюю империю мира, то есть нашу. Члены редакции посме-ялись, да я и сам понимал, что это было вроде шутки. И написал что-то другое. А через пару месяцев в этой же самой газете появилось словечко "имперское", а затем и "колонии". Уже и империи нет! А есть что-то не вполне понятное.
Если продавщица или приемщица чего-нибудь, или заведующая чем-нибудь, словом, человек, к которому я обращаюсь по делу или с какой-нибудь просьбой, оказывается приветливым и добрым - каждый раз испытываю удивление. Зачем ему это! Ведь - не обязательно! Ведь кроме меня этого человека сейчас никто не видит!
Хитрая проза жизни может соблазнить лишь тем, что крадет у поэзии. Но, заблуждаясь и погибая (в который раз!), простодушная слепая поэзия то и дело одерживает победу и смотрит сверху на трезвую суетность жизни.
Человек начинает жить своей единственной жизнью, совершенно, как ему кажется, не похожей на жизнь его родственников и на жизнь всех людей прежних времен. А потом оказывается, что он живет в периферийном городке, работает инкассатором в городском банке, и жена его - не лучшая из лучших, как мечталось. Трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни.
В тридцатые годы герой романа Эренбурга Володя Сафонов, любивший математику и Пастер-нака, был странным, неполноценным, почти враждебным жизнерадостной комсомольской массе. "Изгой" - со стыдом и горечью называл он себя. Теперь таких, как Сафонов, уже немало.
С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины. Говорят, это естественно, известно даже медицине. Но вины-то настоящие!
Перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего? Едва слышу, что кто-то все это знает и у него все в порядке, - скорей бегу спросить: почему у вас все в порядке? Как вы этого добились?.. Но у каждого свои причины, а мне ничего не помогает. А может быть уже пора опускаться? Но долго опускаться скучно. А может быть пора уже стать мудрым? Так я - с удовольствием! Но в каком смысле? Что мне надо мудро понять? Как жить, что делать, ради чего? Но ведь именно этого я и не могу понять!
У каждого есть право на собственное несчастье.
Любому плохому движению души надо бы воспротивиться чем-либо противоположным. Скажем, нечаянно гордыне - смирение. Суетливости - покой.
Важно разъединить свой индивидуальный букет недостатков на главные и второстепенные.
"Судьба, равнодушная к преступлениям может карать за малейший промах", Борхес.
Видимо, Бог задумал человека таким, как всё остальное, - вселенную с планетами и т. д. Которым должно существовать по Его законам. Но человека он создал свободным. Наделил его правом выносить решения, правом выбора. Пошел на сознательный риск.
Но - в войну, видел же Он эти раны, сквозные и проникающие, внутренности, раскиданные по снегу. Слышал же эти предсмертные стоны! Мы же, не боги, слышали! Ради чего же Он это допускал и терпел?
Христос эту муку на кресте испытал. Хотя, может быть предчувствовал, что даже Его казнь не сможет искупить несметные изуверские пытки, сужденые людям.
Нет, что-то Высшее есть. Тут - кто во что верит. Я верю в Иисуса Христа.
Страх божий - понятен. Страха перед Христом нет. Он - родной!
Что-то я охмелел! Не надо об этом, не надо!
А скромность? Пресловутая эта скромность. Не зря говорят: унижение паче гордости. Сколько неудобств она
доставляет самому и скромному. Сколько очередей он выстоял понапрасну. А иные по скромности выстоял дважды! А скольким чуждым людям подчинялся просто из боязни их обидеть. Занимался их неинтересными занятиями, играл в их тоскливые игры, проводил с ними их пустынное время. Но - потом, потом вот что главное, как скрывался от них, а они не понимали в чем дело, они уже успели полюбить его скромность и готовность на все.
А дома! Тут уж совсем. На улице ливень. А мне надо по делу. Свояченица говорит: "Шурик, возьми зонтик". Ажена: "Не надо, он все равно его потеряет". Или: "Садись сюда. Не сюда, туда".
Написал крупно "дацзыбао" (китайск.). Повесил на кухне на стенку. Слегка переформулируя Пушкина: "Он в семье своей родной казался девочкой чужой".
И все же. Все-таки. Можно ли не быть скромным перед человеком, которого мы вознесли в своей душе? И перед Морем мы скромны. Перед деревенской девушкой на речке мы скромны. И перед собором, костелом, мечетью, церковью мы скромны.
Да что я, опять заговорился, - ......?........!
Душа, однако, дожила до мира. Правда, захирела, стала почти невидимой глазу. Правда, мир получился не ослепительный, как ожидалось, а почему-то тусклый и опасный. Словно бы изнанка войны... Душу, словно бы по привычке, все топтали и поносили, и приустала она. Вот с этой, усталой, и живу.
Сначала она пылала. Потом попала в прокрустову армию, и там ее проучили. Она сделалась в точности похожей на все другие солдатские души компактной, готовой в любой момент. И вот - первый момент.
