Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Хорошо.
Гостей описывать не стану. Как-то мне не до того. Всё те же девочки, вернее, подросшие девицы, со своими мамашами, а некоторые даже с папашами. Какие-то папины друзья. Госпожа Антонеску, которую я поначалу даже не узнала: она была в новом пышном парике и вообще расфуфыренная, как преуспевающая буржуазка — бывшая лавочница, прикупившая десяток магазинов. Ничего похожего ни на мою любимую ученую гувернантку, на мою почти что маму в течение многих лет, ни на худую деловитую хозяйку мебельной мастерской, какой я ее видела буквально полторы недели назад. Она обняла меня, прижалась ко мне щекой и чмокнула воздух в районе моего затылка. Я сделала то же самое.
Фу, какая гадость! И все девочки, и все дамы (а там было несколько мамаш, я, кажется, уже говорила) делали точно так же. А господа чуть-чуть склонялись над моей рукой, чуть-чуть приближались к ней своими губами и тоже чмокали воздух, примерно в четырех дюймах от моих пальцев. Гадость, гадость, гадость! Неужели это и есть ваше хваленое совершеннолетие?!
Папин любимый друг, родовитый, но бедный князь, тоже был. И его сильно повзрослевший, с нелепыми усиками, жирный сын тоже шаркнул ножкой и чмокнул воздух около моей руки. Я на секунду задержала его руку в своей, улыбнулась ему, как бы приглашая вспомнить те разы, когда он со своим папой приезжал к нам в поместье. Но он глядел на меня без улыбки, тупо и голубоглазо. Он немного похудел, кстати говоря. Вернее, обдряб. Тогда он был как пончик, как тугой мячик, а сейчас у него обвисли щеки и живот болтался под сюртуком. Наверное, папа строго запретил ему есть пирожные. «Wie geht’s mit dem Sattelgurt?» [24]— спросила я его. Помните, когда-то в детстве он спрашивал меня, как будет «чересседельник» по-немецки. «Entschuldigung, Fräulein?» [25]— глупо отозвался он. «Ничего, ничего, — засмеялась я. — Все в порядке!» Зачем-то чмокнула его в щеку и повернулась к другим гостям, которые выстроились в небольшую очередь.
Грета стояла в полушаге от меня и брала у меня из рук коробочки и букеты и складывала их на специальный столик.
Каждому из гостей я говорила, кивая на Грету: «Девица Мюллер — моя ближайшая подруга». Мой друг, месье Гийо, — как говорил Евгений Онегин. Наверное, все они, кроме Фишера, разумеется, а может быть, даже включая моего папу (может быть, он начал так себя успокаивать), — все они, наверное, считали, что это моя камеристка, служанка-подруга-помощница-наперсница. Dame de compagnie. Вернее, не дама, а мадемуазель. Но ведь я сама тоже еще далеко не дама.
А вот Фишер поцеловал мне руку по-настоящему, а потом слегка обнял и поцеловал в обе щеки и макушку. Он был очень хорош сегодня: дорогой темно-серый костюм по последней моде (я видела такие в журналах), красная, в мелкую клеточку бабочка, такой же платочек, торчащий из нагрудного кармана, и перстень с черным камнем на неожиданно красивой руке. Он протянул мне стандартную бархатную коробочку, перевязанную золотой ленточкой, а потом пригнулся ко мне и прошептал: «А еще кое-что потом». — «Потом, потом», — прошептала я в ответ.
Расселись.
Папа произнес краткий тост.
Я, честное слово, даже не успела понять, какие блюда стояли на столе, потому что Грета — она сидела рядом со мной, и мы с ней сидели во главе стола, и это действительно, наверное, выглядело очень неприлично, — Грета вдруг побледнела, прислонилась ко мне головой, потом сказала: «Барышня (странное дело, она так и не привыкла звать меня по имени), я, пожалуй, пойду. Ничего?» — встала, отодвинула ногой стул, вышла из-за стола. Я увидела, как на ее белом платье ниже попы расплывается алое пятно. Я вскочила, схватила ее под руку и закричала: «Врача! Скорее!»
И мне было совершенно все равно, что подумают люди, что там будет с гостями, с угощением, с праздником, с подарками и даже с моим папой.
А когда все благополучно кончилось…
Благополучно в том смысле, что жизнь Греты была вне опасности, но ребеночка мы потеряли, и я специально сказала доктору: «Только не смейте мне говорить, мальчик это был или девочка!» — чтобы в голос не разрыдаться.
Я сидела у Гретиной кровати, гладила ее голову и шептала:
— Главное, ты жива. Ничего. Это случается. Доктор сказал, не так уж редко бывают такие печальные случаи. В этот раз выпало тебе. Жалко. Но ничего.
Я гладила ее золотые волосы, проводила пальцами по лицу, задерживала пальцы на ее губах и чувствовала ее осторожные поцелуи. Просто подрагивание губ, но я знала, что на самом деле это поцелуи.
— Ничего, ты выздоровеешь, и мы уедем далеко-далеко. И будем, как в сказке, жить-поживать и добра наживать. — Грета заплакала. — Ну хватит, хватит! — сказала я, тоже чуть не плача. — Я же говорю, это случайность. Как камень, который сорвался с карниза и ударил по голове. Никто не виноват: ни камень, упавший с карниза, ни человек, шедший мимо. Главное, что ты жива. Что ты жива и здорова.
— Не случайно, — сказала Грета. — Вовсе не случайно. Я, барышня, так вас люблю, и вы меня теперь любите. Мы теперь всегда вместе будем жить? Всегда, правда?
— Всегда, — ответила я. — Всегда.
— Поэтому надо правду сказать, — сказала Грета. — За ложь Бог накажет. Этот ваш Фишер меня вызывал на разговор. Он мне все объяснил. Умный такой человек, спокойный, убедительный.
— Ну, ну, — поторопила я.
— Он мне рассказал, что ничего тут стыдного нет. И что это очень даже с давних пор. И что сейчас очень многие даже знатные дамы, и графини, и богачки вот так живут.
— Ну, — спросила я, — и что?
— Вот и я решила: раз так, то пускай так и будет. Значит, судьба моя такая. Я же не зря вас, барышня, полюбила, когда первый раз увидела. Вам, наверное, лет
