Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Папа посмотрел на меня очень пристально, пытаясь понять, правду ли я говорю, или издеваюсь, или что-то задумала. Но я со всей доступной мне искренностью улыбалась и хлопала глазами. И он, кажется, поверил.
— Да, — сказал он. — Разумеется.
— И моего нового брата князя Габриэля ты тоже позовешь?
— Разумеется! — сказал папа. — Если он захочет. Надеюсь, даже уверен, что он захочет. Это ведь очень важно — первый общий семейный вечер в нашей обновленной, так сказать, семье!
И папа поднял палец.
— Чудесно, папочка! — сказала я. — А почему мама, если вы уже обо всем договорились, если сейчас сплошная любовь и снова семья, почему мама не пришла к дочке на день рождения?
— Хорошенький был, кстати говоря, день рождения, — сказал папа. — Я понимаю, ты не виновата, но… Надеюсь, эта история тебя многому научила.
— Не надо, папочка! — попросила я. — Но ведь мама же не знала, что такое случится? Или знала? Или все-таки знала? — Я сощурилась и нахмурилась.
— Бог с тобой! — фыркнул папа. — Откуда она могла это знать? Ну, не думаешь же ты, что твоя мама знакома с этими мерзкими подпольными абортистками?
— Я ничего не думаю.
— Она в самом деле захворала, — сказал папа. — У нее действительно тяжелейшая мигрень. Будет правильно, если ты ее навестишь.
— Непременно навещу. Прямо вот сейчас. Но у меня еще есть кое-какие дела. Я буду вечером. Или завтра вечером.
Я подошла к нему, чмокнула его в щеку, быстро собралась и выбежала на улицу, думая только об одном: скорее бы появился этот проклятый черт Фишер.
Наверное, Фишер на самом деле был черт, потому что появлялся тут же, стоило только о нем подумать. Прямо как Мефистофель. Жалко только, что я не Фауст. Впрочем, «появлялся тут же» — это слишком сильно сказано. Фишер ждал меня на улице Гайдна, 15.
Но перед этим я, как велел папа, съездила к маме, привезла ей цветы и конфеты. Дверь открыл князь Габриэль. Мы с ним расцеловались вполне по-братски. Мама лежала на диване. Бледная, некрасивая, но прекрасная. На столике стояли разные микстуры и капли и горела спиртовка под чайником, из носика которого шел какой-то ароматический пар, и мама его вдыхала.
— У тебя, наверное, вот от этого всего голова болит, — сказала я, без спросу закрутив огонь. — Вообще, мне кажется, ты залечилась. Нельзя столько лекарств на одну душу! — Я показала на столик, где теснились пузырьки и коробочки. — Мама, тебе надо в деревню. К лесам и полям, к озерам, речкам и сенокосам. Папа сказал, что вы помирились. Я счастлива. Правда, он сказал, что вы решили выпереть меня в Париж или Петербург. Но, наверное, вы правы.
— Отчего же выпереть? — томно сказала мама. — Тебе ведь надо получить образование. Образование для девушки — это так современно! А нет — так нет. Мы будем только счастливы, если ты будешь жить с нами и покоить нашу старость.
— Хорошо, мамочка, — сказала я. — Прости мое детское любопытство. Что ж там было с этим Ковальским? Ты можешь мне объяснить двумя словами? А если не двумя, тогда не надо. Тогда в другой раз.
— У меня невыносимо болит голова, — мама прикрыла рукой глаза. — В другой раз.
Я вздохнула и все-таки спросила:
— Но тогда хоть одно слово. Просто — «да» или «нет».
Я глядела на нее и думала: чего бы такого у нее спросить, чтоб она могла ответить «да» или «нет»? Может быть, это была афера с фальшивым векселем? Я про такое читала в газете. Некоторым удавалось все быстро провернуть, и выкупить вексель, и остаться с хорошей прибылью. Она надеялась нажиться? Зачем ей нужны были деньги? Для этих террористов? То есть она взаправду состоит в каком-то комплоте против правительства? Значит, расстроив эту сделку, я спасала империю? Вот ведь судьба, однако… А может быть, она просто захотела вернуться в имение, чтобы стать его хозяйкой наконец? Ведь она сама сказала: «Мне бы твое бесстыдство, я бы давно выгнала твоего отца из имения». А теперь, когда афера не удалась, она помирилась с папой? Чтобы все равно стать хозяйкой?
Как это пóшло. Хоть плачь.
Кажется, я сумела не заплакать. Ну, разве самую чуточку.
Мама отняла руку от глаз, глаза ее были все еще закрыты, и я испугалась, что снова, как много-много лет назад, я увижу ее холодную тонкогубую улыбку с мелкими зубками-жемчужинками, прозрачный взгляд и услышу тихий, но ясный голос: «Побереги слезки, доченька. Они тебе еще пригодятся». Я испугалась, что насмерть ее возненавижу и даже убью, потому что револьвер у меня с собой.
Но мама тихо сказала, не разлепляя ресниц:
— Прошу тебя, Далли! В другой раз.
Ладно.
Лучше я буду считать, что мне это все приснилось.
Я поцеловала маму в лоб, поправила ей подушку, порекомендовала вместо лекарств связаться с доктором Ференци, который лечит разговорами и уговорами и многим помогает. А если не помогает, то, во всяком случае, не травит человека разными снадобьями и зельями. Сказала, что в ближайшее время у нас будет семейный вечер (мама томно покивала головой), и в дверях на прощание обнялась с князем Габриэлем. Мне показалось, что он обнял меня уж как-то слишком дерзко.
— Братик! — сказала я. — Не шали! — И пешком пошла вниз.
Мама жила на шестом этаже, как вы помните. То есть в мансарде пятиэтажного дома.
Я шла и думала: очевидно, подлый мальчишка, узнав, что мы теперь будем жить в одном доме одной семьей, решил обеспечить себе не слишком хлопотные услады в том же самом доме. В соседней комнате. С названой сестричкой. Фу, гаденыш! Мне стало его совершенно не жалко. Тем более что речь-то шла на самом деле о двух-трех неделях. Самое большое — о месяце. Вы понимаете, что я имею в виду? Если я его не прикончу — его растерзает толпа. Или повесят по суду. Стоит ли так сокрушаться о лишнем месяце жизни для этого приторного красавчика? А ведь он так мне нравился еще совсем недавно!
Ну, нравился, потом разонравился. Бывает.
Когда я подъезжала к дому 15 по улице Гайдна, от крыльца как раз отъезжал пустой извозчик. Я сразу поняла, что это Фишер приехал. Поэтому я зашла в свою квартирку, сделала туалет, вымыла руки и почему-то захотела сесть на кровать с ногами, прямо в ботинках. Но все-таки сняла их, подвернула юбку и легла поверх покрывала. Полежала так минут пять, глядя в потолок и стараясь не думать о том, как однажды, четыре года назад, я
