Викентий Вересаев - Пушкин в жизни
51
Указание Л. П. Гроссмана основано на письме Н. И. Гончаровой. Как выяснилось, поставленная на этом письме дата является ошибочной. Первый ребенок Е. Н. Гончаровой-Геккерн, дочь Матильда, родилась 19 октября 1837 г. В ноябре 1838 г. Е. Н. Гончарова писала брату из Эльзаса: «Моя маленькая дочка прелестна и составляет наше счастье, нам остается только желать сына». В мае 1840 г. после рождения своего третьего ребенка Е. Н. Гончарова писала: «Я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально и физически» (После смерти Пушкина, с. 264–295).
52
Дантес, встретившись в Бадене с Андреем Карамзиным, был, безусловно, заинтересован в том, чтобы оправдаться в глазах Карамзиных, так как мнение этого дружественного Пушкину семейства, пользовавшегося уважением в высшем свете Петербурга, могло со временем отразиться на его карьере. Александр Карамзин понял игру Дантеса прежде других и предупреждал брата еще в марте 1837 г.: «Нашему семейству он… заявлял о своей дружбе, передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души и так постарался, что я поверил его преданности госпоже Пушкиной, его любви к Екатерине Гончаровой, всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности. У меня как будто голова закружилась, я был заворожен, но, как бы там ни было, я за это жестоко наказан угрызениями совести, которые до сих пор вкрадываются в мое сердце по многу раз в день и которые я тщетно стараюсь удалить (…). Он меня обманул красивыми словами и заставил меня видеть самоотвержение, высокие чувства там, где была лишь гнусная интрига; верно также и то, что он продолжал и после своей женитьбы ухаживать за госпожой Пушкиной, чему долго я не хотел верить, но, наконец, сдался перед явными доказательствами, которые получил позднее. Всего этого достаточно, брат, для того, чтоб сказать, что ты не должен подавать руку убийце Пушкина» (Переписка Карамзиных, с. 191–192).
Однако несмотря на предупреждение брата и его совет, Андрей вновь сближается с Дантесом. В письме домой от 15 (27) июля он рассказывал: «…За веселым обедом в трактире… Дантес, подстрекаемый шампанским, заставлял нас корчиться от смеха. Кстати о нем. Он меня совершенно обезоружил, пользуясь моим слабым местом: он постоянно выказывал мне столько участия ко всему семейству, он мне так часто говорит про всех вас и про Сашу особенно, называя его по имени, что последние облака негодования во мне рассеялись, и я должен был делать над собой усилие, чтобы не быть с ним таким же дружественным, как прежде» (Старина и новизна, XVII, с. 320–321).
53
Геккерн писал Д. Н. Гончарову из Вены 21 октября 1843 г.: «Два моих предыдущих письма уведомили вас о плохом положении нашей горячо любимой Катрин. С тех пор письма, которые я получил, имели только одну цель: подготовить меня к ужасному несчастью, поразившему нас, – мой бедный славный Жорж лишился супруги, а у его несчастных детей нет больше матери. Наша добрая, святая Катрин угасла утром в воскресенье около 10 часов без страданий, на руках у мужа. Это ужасное несчастье постигло нас 15 октября. Я могу сказать, что смерть этой обожаемой женщины является всеобщей скорбью. Она получила необходимую помощь, которую наша церковь могла оказать ее вероисповеданию. Впрочем, жить так, как она жила, это гарантия блаженства. Она, эта благородная женщина, простила всех, кто мог ее обидеть, и в свою очередь попросила у них прощения перед смертью. Наш долг – безропотно покориться неисповедимым повелениям провидения!!» (После смерти Пушкина, с. 322–324).
По тому же поводу писала Д. Н. Гончарову и Н. Н. Пушкина: «Ужасно подумать, что Кати нет больше на свете. Каковы должны были быть ее последние минуты – она оставляла четверых маленьких детей; мысль эта должна была быть ей очень горька – бедная, бедная сестра» (После смерти Пушкина, с. 331–332).
54
Вот как писал Геккерн Дантесу в 1855 г. по поводу награждения последнего австрийским орденом Почетного легиона: «Были три императора (российский, французский, австрийский. – Прим. ред.) и один молодой француз; один из могущественных монархов изгнал молодого француза из своего государства, в самый разгар зимы, в открытых санях, раненого! Два другие государя решили отомстить за француза, один назначил его сенатором в своем государстве, другой пожаловал ему ленту большого креста, которую он сам основал за личные заслуги! Вот история бывшего русского солдата, высланного за границу. Мы отомщены, Жорж!» (Звенья, IX, М., 1951, с. 184). Ни слова о смерти Пушкина! Как о событии ничтожной важности, не заслуживающем упоминания! Это письмо показывает, что сообщения о раскаянии Дантеса (см. рассказ также В. Д. Давыдова в передаче Л. Павлищева) не заслуживают никакого доверия.
55
Любопытные черточки поведения Натальи Николаевны в момент прощания с Петербургом сообщает С. Н. Карамзина: «Я провожала Натали Пушкину… Бедная женщина! Но вчера она подлила воды в мое вино – она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем – с тремя ангелами-хранителями, которые окружали смертный одр ее мужа и так много сделали, чтобы облегчить его последние минуты; она была рада, что уезжает, это естественно; но было бы естественным также высказать раздирающее душу волнение – и ничего подобного, даже меньше грусти, чем до тех пор! Нет, эта женщина не будет неутешной. Затем она сказала мне нечто невообразимое, нечто такое, что, по моему мнению, является ключом всего ее поведения в этой истории, того легкомыслия, той непоследовательности, которые позволили ей поставить на карту прекрасную жизнь Пушкина, даже не против чувства, но против жалкого соблазна кокетства и тщеславия; она мне сказала: «Я совсем не жалею о Петербурге; меня огорчает только разлука с Карамзиными и Вяземскими, но что до самого Петербурга, балов, праздников – это мне безразлично». О! Я окаменела от удивления, я смотрела на нее большими глазами, мне казалось, что она сошла с ума, но ничуть не бывало: она просто бестолковая, как всегда! Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость и угнетенное состояние, и то пройдет очень скоро. Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероятно навсегда, и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье» (Переписка Карамзиных, с. 178–179).
Сравните письмо Е. А. Карамзиной от 3 марта 1837 г.: «Я не сомневалась, что, узнав о трагической гибели Пушкина, – ты будешь поражен до глубины сердца. Ты справедливо подумал, что я не оставлю госпожу Пушкину своими попечениями, я бывала у нее почти ежедневно, и первые дни – с чувством глубокого сострадания к этому великому горю, но потом, увы! с убеждением, что если сейчас она и убита горем, то это не будет ни длительно, ни глубоко. Больно сказать, но это правда: великому и доброму Пушкину следовало иметь жену, способную лучше понять его и более подходящую к его уровню. Пусть их рассудит бог, но эта катастрофа ужасна и до сих пор темна; он внес в нее свою долю непостижимого безумия. Сейчас она в деревне у одного из своих братьев, проездом она была в Москве, где после смерти жены поселился несчастный старец, отец ее мужа. Так вот, она проехала, не подав ему никаких признаков жизни, не осведомившись о нем, не послав к нему детей, утверждая, что самый вид ее может произвести на него слишком тягостное впечатление; пусть так, но следовало по крайней мере узнать его волю. Несчастный старец ужасно огорчен, тем более, что он объясняет это небрежностью и отсутствием всякого к нему чувства; согласись, что подобное поведение обнаруживает и недостаток сердечности и недостаток ума; она должна была припасть к стопам Пушкина-отца, чтобы облегчить свое сердце и совесть и чтобы сблизиться со всем, что принадлежало ему, а особенно с отцом его, который его обожал всем своим существом. Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства. Не думай, что я преувеличиваю, ее я не виню, ведь нельзя же винить детей, когда они причиняют зло по неведению и необдуманности» (Переписка Карамзиных, с. 186).
