Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Так она и валяется в ателье каких-то нахалов-фотографов, которые дали взятку дворецкому Бисмарка, чтоб он впустил их в спальню канцлера через пять минут после его смерти.
Вяленая Селедка про это, конечно, не знала, да и я вспомнила только что. Но она отметила, красиво жестикулируя, как женщина-дирижер — ах, как жалко, что женщины не бывают дирижерами! — отметила, бросив левую руку вперед и еще немножко левее, как будто указывая барабанщику ударить в литавры, — что канцлер Бисмарк сказал: «Битву под Садовой выиграл и нашего древнего врага победил прусский школьный учитель».
— И хотя нам неприятно это слышать, — говорила Вяленая Селедка, — ибо Бисмарк называл древним врагом Германии именно Австрию, а Австрия — это отчасти мы, так что получается, что прусский школьный учитель раскатал и рассыпал именно наше воинство, однако историческая истина важнее национальных обид.
Вот в таких умозаключениях и сравнениях, очевидно, и состоял тот «некий общий взгляд», который так ценил папа. Хотя на самом деле речь шла о подборе исторических анекдотов. Хотя, на самом что ни на есть рассамом-пресамом деле, какая разница?
Одной — наверное, меньшей — частью своей головы я слушала и даже запоминала, что говорит Вяленая Селедка.
Бедная Селедка, я так и не запомнила ее имени!
Ежели вам будет интересно, отыщите ее имя сами. Пойдите в библиотеку и потребуйте романы «Кайзер и канцлер», «Робеспьер и Марат», «Рафаэль и Форнарина». Пожалуй, достаточно. У нее все романы так назывались — такой-то и кто-то еще. Но почему же бедная? Думаю, Вяленой Селедке было совершенно безразлично, помню я ее имя или нет. Потому что для ее «общего взгляда», созерцающего королей, пап и великих мастеров Возрождения, я была слишком мелка, не сказать — незаметна. Сомневаюсь, что она помнила, как меня зовут. Она ко мне, по-моему, ни разу не обратилась по имени. А однажды, ожидая ее и глядя в окно, я увидела, как она, подойдя к углу, достала из ридикюля записную книжку и — скорее всего! — освежала в памяти адрес.
То есть она и квартиры нашей не помнила. Еще бы! «Общий взгляд»! Только не думайте, что я на нее обижаюсь.
Если бы я внезапно обеднела, просто совсем обнищала и вынуждена была бы снимать маленькую комнатку в небогатой квартирке, я бы хотела, чтобы моей квартирной хозяйкой стала вот такая Вяленая Селедка. Да, да! Я страшная болтушка и фантазерка. Я могу до полусмерти замучить разговорами и расспросами, но при этом терпеть не могу, чтобы ко мне приставали и меня расспрашивали.
Итак, половиной своей головы я слушала лекцию, скорее для порядка, чем для дела, помечая в тетрадке «Веллингтон, зеленые лужайки, прусский школьный учитель» и все такое прочее, а другой половиной пыталась слушать учительницу Гретиными ушами, пыталась представить себе: она что-нибудь слышит? В смысле — не сам по себе красиво взлетающий и взвывающий театральный голос Вяленой Селедки, то есть не какую-то незнакомую музыку — а факты, мысли, сведения, да просто истории о сражениях, жертвах и перекройке европейских карт. Слышит ли это Грета?
Скорее всего, нет.
Грета сидела и вышивала, пристально повторяя узоры, прилежно, немножко по-детски шевеля губами, покусывая нижними зубками верхнюю губу. Наверное, для нее это в самом деле было как далекая музыка, чириканье птиц или жужжание пчел, потому что Грета — неученая деревенщина. Если читать ей историю, то, конечно, по специальной программе для народных школ. Но я чувствовала только любовь и нежность, глядя на нее. Мне все время хотелось сесть с нею рядом, обнять ее, погладить по голове, зарыться пальцами в ее золотистые волосы (зачем папа назвал ее рыжей? Она вовсе не рыжая!) — и сказать: да черт с ними! С Наполеонами, Веллингтонами и Бисмарками! Главное, что ты здесь, со мной, и скоро у нас с тобой родится ребенок!
У меня от этого совсем хорошее настроение установилось, как вдруг со стороны папиной комнаты раздался какой-то шум.
Подружки мне рассказывали, что у них дома часто было шумно: маленькие братики или сестрички поднимали крик; случалось, что к старшим братьям приходили приятели и громко хохотали.
А вот у нас всегда было тихо, как в библиотеке.
Вчера я возила Грету по городу, показывала ей Эспланаду над рекой и резные колонны Королевской канцелярии. Мы забрались на гору Штефанбург, и Грета поставила свечку перед ларцом, в котором хранились переломанные кости бедного великомученика Стефана, того самого, который устроил здесь крошечный монастырек еще до того, как сюда пришли и здесь поселились кочевники. Потом мы снова спустились вниз, полюбовались витринами магазинов, зашли в вестибюль картинной галереи и даже в старую королевскую библиотеку.
Мне казалось особенно важным показать Грете этот огромный зал, куда, наверное, можно было бы вдвинуть трехэтажный дом и еще осталось бы место. Зал, от пола до потолка заставленный книгами, стоящими в бесконечных неглубоких шкафах на галереях, огражденных легкими бронзовыми перильцами. «Как тихо!» — сказала Грета. Кажется, это была ее единственная фраза, сказанная за всю прогулку. И это понятно. Огромный прекрасный старинный город просто придавил ее своей красотой, роскошью и величием. «Как тихо», — повторила она, глядя на согбенные спины ученых стариков и прилежных студентов, которые сидели за длинными столами, глядя на служителей, которые ходили по галереям с маленькими бесшумными тележками, то снимая книги с полок, то ставя их на место.
Так вот, тихо было в нашей квартире всегда — как в библиотеке. Люди бывали, много людей, но они вели себя очень спокойно и вежливо. Когда мы с папой шумно спорили — это не в счет. И вдруг какой-то совершенно неприличный, неподобающий нашему дому и нашему семейству крик со стороны папиной комнаты. Я не расслышала слов. Разве что нечто вроде «никогда более в моем доме!» и «вы не смеете!». Левой рукой я молча остановила словоизлияния Вяленой Селедки, но правую руку тут же прижала к груди и поклонилась ей, извиняясь, приложила палец к губам и на цыпочках выбежала из комнаты.
— Далли, как хорошо, что ты пришла! — вскричал папа. — Ты слышала, что он мне предложил?! Это издевательство! Он сказал, что у него есть новый покупатель! И это после давешнего фарса!
— Но позвольте, — торопливо бормотал Фишер, не оглянувшись на меня и не поклонившись мне и, кажется, даже не заметив, что я здесь. — Позвольте, господин Тальницки! Если бы я, скажем, после отказа господина Ковальского предложил вам меньшую цену, вы могли бы подумать, что я желаю на вас
