Василий Гроссман - За правое дело (Книга 1)
Были захвачены десятки больших зданий. Полк, наступавший в центре, особенно далеко продвинулся на запад и одним из своих батальонов захватил вокзал и прилегавшие к нему постройки Наступление немцев в южной части города было полностью приостановлено.
Родимцев отдал приказ занять оборону и драться: в полуокружении, в окружении — драться до последнего патрона.
Он объявил командирам, что будет рассматривать малейшее отступление, как самое тяжёлое воинское преступление. Об этом ему объявил командарм. И то же самое объявил командующий фронтом командарму.
И кроме пути, которым спускался этот приказ сверху, был и другой путь его он выражал душевное решение красноармейцев. И кроме того, хотя успеху родимцевского наступления способствовала внезапность, имелась вторая, более веская причина этою успеха — закономерность.
Наибольший успех выпал на долю батальона старшего лейтенанта Филяшкина.
По узким уличкам, по пустырям батальон продвинулся к западу от Волги на тысячу четыреста метров, вышел к вокзалу и, почти не встретив сопротивления, занял полуразрушенные станционные постройки, будки стрелочников, сараи с углём, полуразваленные оклады, пол которых был густо припудрен мукой и усыпан кукурузными зёрнами.
Сам Филяшкин, рыжеватый человек лет тридцати, с небольшими, покрасневшими от бессонницы глазами, расположился под насыпью в бетонированной будке с выбитыми стёклами.
Утирая пот и ковыряя пальцем левой руки в ухе (ему заложило ухо при разрыве мины), он писал на линованной конторской бумаге донесение командиру полка. Он был одновременно обрадован успехом — шутка ли занять Сталинградский вокзал — и раздосадован тем, что соседние батальоны далеко отстали и, открыв фланги батальона Фяляшкина, не дали ему возможности продвинуться дальше на запад.
Комиссар батальона Шведков, со следами солнечного ожога на лице, возбуждённый своим первым боем, — он до последнего времени работал в гражданке», был инструктором райкома партии в Ивановской области, — громко говорил Филяшкину.
— Зачем останавливаться: Бойцы рвутся вперёд, надо развивать успех!
— Куда рвутся? Я прошёл вперёд на запад дальше всех: — перебил Филяшкин, тыча пальцем в план города. — Куда мне развивать — на Харьков? Или прямо на Берлин?
Он произносил «Берлин» с резким ударением на первом слоге
Подошёл лейтенант Ковалёв, командир 3-й роты — упрямый вихор выбивался у него из-под заломленной на ухо пилотки. Каждый раз, когда он резко поворачивал голову, вихор этот подскакивал, словно витой из тугой проволоки.
— Ну что? — спросил Филяшкин.
— Порядок, — стараясь не прокашливаться и говорить сиплым басом, ответил: Ковалёв, — лично положил девять, — и улыбнулся глазами, зубами, всем существом, как умеют улыбаться лишь дети.
Потом Ковалёв доложил, что политрук роты Котлов примером личной храбрости воодушевлял бойцов в бою, ранен и эвакуирован в тыл.
Начальник штаба батальона, седой лейтенант Игумнов, молча рассматривал карту. Он работал до войны в районном совете Осоавиахима и не уважал молодых командиров за легкомыслие и бахвальство, страдал от того, что комбат был по годам сверстником его старшего сына.
Подошел Конаныкин, командир первой роты, темноволосый, плечистый, длиннорукий, с очень резкими и быстрыми движениями. Один кубик на петлице его гимнастёрки был вырезан из красной резины.
Игумнов сердито пробормотал:
— Открыли клуб, а кругом противник.
— Докладывай, товарищ Конаныкин, — сказал: Филяшкин. Конаныкин, доложив об успехах роты и понесенных ею потерях, передал написанное крупным почерком донесение.
— Ох, и дал я сегодня немцу, — сказал: Филяшкин и позвал Игумнова Начальник штаба, пойдите сюда, закусим кое-чем.
Ковалёв, указывая пальцем в сторону молчаливых городских построек, занятых немцами, сказал:
— Вот тут я летом с одним моим другом лейтенантом на квартиру заезжал, ох и погуляли мы. Теперь уж могу признаться, товарищ старший лейтенант: лишний день прогулял. Одна тут была, хозяйкина дочь, уж лет ей верно двадцать пять, незамужняя, но, скажу, красота, прямо, я таких не видел. Культурная, красивая...
— Общее развитие есть, это самое главное, — сказал: Конаныкин. — Достиг у хозяйкиной дочки тактического успеха?
— Будь спокоен. Точно — Ковалёв сказал: эти неправдивые слова для Филяшкина, пусть знает — не очень его интересует санинструктор Елена Гнатюк. Верно, в резерве он ходил с инструктором гулять в степь и подарил ей фотографию, но это делалось от скуки.
Филяшкин зевнул и сказал:
— Э, что вы мне про Сталинград этот рассказываете. Был и я тут проездом, когда училище кончил, ничего особенного нет, зимой ветра такие, жуткие прямо, чуть не пропал.
Он протянул Ковалёву кружку.
— Спасибо, товарищ старший лейтенант, я не буду, — отказался Ковалёв.
Филяшкин и Конаныкин выпили, как говорится, по сто граммов и заспорили, чья квартира в резерве была лучше.
Сталинград за эти несколько часов не стал для них ещё тем, что можно вспоминать, и они продолжали жить воспоминаниями о месяцах заволжского резерва. Для них и для многих, пришедших после них, Сталинград не смог стать воспоминанием, он сделался высшей и последней реальностью, сегодняшним днём, за которым не наступил завтрашний.
Вернулся связной с запиской командира полка. Подполковник приказывал готовить оборону. По многим данным враг собирался контратаковать.
— А как же продовольствие, у нас с собой две суточных дачи? — спросили в один голос начальник штаба и комиссар.
Конаныкин глянул на Филяшкина и усмехнулся. В его рассеянной, беспечной усмешке было столько готовности встретить судьбу и такое понимание простоты своей судьбы, что седой Игумнов содрогнулся, почувствовав себя мальчишкой перед этим лейтенантом. Филяшкин наметил на карте участки обороны, командиры рот пометили их на своих картах, записали в блоккнижки указания.
— Разрешите итти? — спросил Ковалёв и вытянулся.
— Идите, — отрывисто ответил: Филяшкин.
Ковалёв пристукнул каблуками и круто повернулся, приложив пальцы к виску под борт пилотки.
Так как сталинградская почва, усыпанная кусками битого кирпича и алебастра, не была приспособлена для таких эволюций, Ковалёв споткнулся и едва не упал. Он смутился и, видимо желая скрыть свою неловкость, подпрыгнул, побежал, словно он не споткнулся за секунду до этого, а стремительно выполнял приказание начальника.
— Поворачиваться не умеете! — сердито крикнул Филяшкин.
Мгновенный переход от приятельских отношений к необычайной строгости казался неестественным и часто напоминал игру. Но, по-видимому, это было неминуемо среди молодых людей, обладающих противоречивыми склонностями к совместным приключениям, читке семейных писем, хоровому пению в к суровой власти над подчинёнными.
Мягкость, прикрывающая превосходство, снисходительность сильных, приходит к людям лишь после долгих лет командования.
Филяшкин повертел регулятор бинокля, висевшего на груди, и сказал:
— Надо в штаб полка сходить кому-нибудь из командиров, там наше хозяйство осталось, да и роту мою забрал себе в резерв командир полка, разбазарит он её.
Он оглянулся на начальника штаба и старшего политрука — и они поняли, что он выбирает, кому из них пойти.
И оба невольно изменились в лице, такой ясной стала зависимость целой жизни от коротенького слова Филяшкина.
Обманчивая тишина предсказывала надвигающийся бой, лукавый покой вещал смерть. Штаб передового полка казался мирным, тыловым пристанищем.
«Пустите уж меня, папашу», — хотелось сказать Игумнову, сказать смеясь, сказать в шутку. Он с отвращением почувствовал, как неестественно прозвучит его смешок, как криво усмехнётся он, и нахмурился, с безразличным видом склонившись над раскрытым планшетом.
А Шведков уже понял, что успех первого наступления батальона обманывал своей лёгкостью. Недавние слова его о дальнейшем движении были сплошным неразумием, они и так в тылу у рвущихся к Волге немцев.
Но и он, конечно, молчал, рассматривая свой пистолет.
Филяшкин к людям относился с подозрением: не хитрят ли они. Шведкова он невзлюбил сразу же — он не уважал людей, пришедших из запаса в армию, а Шведков получил ни за что высокое звание, носил «шпалу», когда Филяшкин многие трудные годы выслуживал свои три кубика. Начальника штаба он считал пустым стариком. Конаныкина, командира первой роты, он признавал: тот кончил трехлетнюю нормальную школу и служил действительную рядовым, но Конаныкина он не любил за нежелание хоть в чём-либо уступить начальству.
— Смотрите, однако, Конаныкин, — сказал: ему как-то обозлившись, Филяшкин.
— А что мне смотреть, — ответил, тоже обозлившись, Конаныкин, — пусть смотрит, кто боится, а мне всё равно. Думаете, солдат в бой водить легче, чем самому солдатом быть? Хуже мне не станет.
