Феликс Светов - Отверзи ми двери
- Сколько лет вашему Володе?
- Какому Володе?.. А... не знаю. Он еще учится, на заочном в училище... Подожди, папа, ты меня дослушай. Там есть еще одна женская роль - Луиза. Я сначала все на него глядела-глядела, на этого Володю, чтоб он мне Мери дал текста больше. Он и дал. А потом поняла - Луизу интересней бы сыграть. И не из-за того, что она характер, надрыв, а эта Мери - сентиментальная мямля... хотя она, может, и Соня Мармеладова. Но Мери, как бы тебе сказать, ее не жалко, ее чего жалеть? Потому что она сильная, она не боится, она в себе чуму победила - это не важно умрет она или нет. Помнишь, как Соня с Раскольниковым разговаривает? Он и мужчина, и образ, и убийца, и гений, и Наполеон, и философ, и истерик - такая значительная фигура, а она - букашка-замарашка. А когда читаешь - он перед ней ничто. Разве ее - это его все время жалко! Она его бесконечно сильней, хоть он ее пугает: про болезни, про канаву, на самоубийство ее толкает - и юродивая, и помешанная, и все над ней смеются. Еще бы над ней не смеяться, еще бы ее не пугать, не мучить! Чего он только ей не говорит - я недавно читала, - как только над ней не измывается, а она в ответ на это на все его только жалеет. Он ведь ее ни в чем не поколебал - сила-то в ней какая! Вот что там, как я это понимаю. А ты знаешь, почему?
- Да, конечно, - сказал Лев Ильич, потрясенно, - я-то знаю, но я что - а ты?..
- А что я? Это для всех написано. Соню, конечно, можно сыграть. Там про нее есть одно такое место... Может, ты помнишь. Она говорит Раскольникову о том, как любит Катерину Ивановну, а он ее не понимает, она, мол, жестокая, чуть ли не бьет ее и прочее. И вот Соня говорит: разве она жестокая, она добрая, это она, Соня, с ней жестоко поступила. И рассказывает. Она зашла как-то показать воротнички и нарукавнички, которые ей торговка Лизавета - ну та самая, понимаешь? - которые она ей задешево предложила. А Катерина Ивановна себе примерила, посмотрелась в зеркало, так сама себе понравилась, что говорит: "Подари, говорит, мне их, Соня, пожалуйста." Соню почему-то это слово "пожалуйста" поразило. У Катерины Ивановны ни платьев, ну совсем ничего, и сколько уж лет - а она гордая, чтоб у кого попросить, а тут - "пожалуйста"! А Соня пожалела: "На что вам", - говорит... Ты что, пап?..
- Так, вспомнил про свои воротнички, - усмехнулся Лев Ильич, в жар его бросило.
- ...И вот, понимаешь, эти слова так рвут ей сердце - ну что она пожалела... Конечно, тут есть чего сыграть, в этой Мери материала-то поменьше - нам, актерам, я имею в виду, а так то же самое... А вот Луиза - в той страх, потому что она завистлива, ревнива, она злая, потому ей и кошмары наяву снятся - черный, белоглазый, жуткая тележка с трупами. Потому, представляешь, папа, какая она несчастная - не Соня, не Мери, а эта Луиза, этот Раскольников...
- И что же ты? - Лев Ильич так что-то разволновался, стал шарить сигареты по карманам, да здесь вроде не курят.
- Понимаешь, ее надо пожалеть. Как ей помочь - Луизе? А если я ее сыграю, может, я ее как-то успокою?.. Но если бы перед тобой, папа, стоял выбор - Мери или Луиза, кого б ты выбрал?
- Как выбрал?
- Ты же мужчина, папа, ты любил - не маму, у вас семья, когда-то был роман. А ты знаешь, что такое настоящая любовь?
- Вообще любовь? - переспросли Лев Ильич и услышал слово, которое только что на улице, когда ему стало так хорошо, все не мог поймать - веточка, которая превращает хаос в гармонию, от чего раствор оборачивается кристаллами... Любовь?
- Да. Не та, про которую кино и песенки, не та, про которую Луиза все знает - может, мне поэтому и не сыграть, я не знаю, что это такое. А как у Сони, как у Мери, которая ведь и эту Луизу любит, хоть та ее так злобно обругала. Про такую любовь?
- Может, еще и не знаю. Только одно мне известно - что она превыше всего.
- Да, - сразу опечалилась Надя. - Вот и я еще не знаю. А хотела б сыграть. Только знаешь, папа, мне кажется, что если это понять - а это все равно в ком, хоть в Мери, которая про то знает, хоть в Луизе, которая и умрет, про это ничего не узнав, но если это понять и сыграть - это уж будет не чужое лицо, которое снял и пошел... чай пить. Это навсегда. Вот я про что. Почему ты актеров не любишь, где можно еще такое узнать и про это понять?.. Но ты мне все-таки ответь - кого бы ты выбрал?
- Выбрал?.. А... а для чего, для какой, то есть, цели - кого я хочу сыграть? Но ведь я не актер, я этого не понимаю.
- Да нет, папа, то есть, я-то хочу выбрать, чтоб играть. Но я тебе все пытаюсь объяснить, что это не игра, жизнь. Мне это по жизни надо понять. Вот, ты мужчина, ты любишь двух женщин - так ведь бывает, папа? И они тебя любят, обе. Но одна такая Соня, Мери - такая ясная, сильная, ее никогда не заставишь быть самой собой. То есть, какая ж она сильная? Она слабей слабого и несчастий у нее не сосчитать: и деньги зарабатывает... ну одним словом, телом, и то, вон Соне не всегда удавалось - кому она такая нужна, над ней только посмеяться можно, тем более конкуренция - Луиза. И из квартиры ее гонят - Капернаумовы, и дети Катерины Ивановны на ней, а они вот-вот по миру пойдут, на ту же дорожку - все несчастья у нее. Но это все равно - у нее та Книга в кожаном переплете, подержанная, старая лежит на комоде - помнишь, из которой она ему про Лазаря читала? - вот в чем ее сила. Ты ведь это понял? Потому она такая ясная, она на любой вопрос Раскольникова знает, что ответить, он ничем ее не поразит, не уничтожит, не сломит - она самое главное знает. И Мери такая же. А другая Луиза - красивая, отчаянная, роскошная такая женщина. Но... злая, ей кошмары средь бела дня мерещатся, она пропала. Вот я о чем... Ну кого бы ты, папа, выбрал? Это ж не для тебя, для них - кого твоя любовь может спасти? Вот я тебя о чем спрашиваю. Кого?..
13
На этот раз он был осмотрительнее, а может, просто опытней: не ткнулся на первую попавшуюся скамейку, на самом виду, на ходу, на первое бросившееся в глаза место, которое потом, ночью пришлось уступить старику с мешком, провонявшим рыбой, он прошел подальше, походил меж рядами скамеек, на которых сидели, лежали, с бесконечным тупым ожиданием глядевшие на него и его не видевшие люди. Так тут было и год, и десять, и двадцать, и тридцать лет назад. Так, наверно, было и пятьдесят лет тому, когда он не мог всего этого видеть. Россия-то была не на новых, возникших на залитом асфальтом костях особнячков, проспектах, где разгуливали сейчас по весеннему яркие, длинноволосые франты, останавливались сверкавшие черным лаком машины, а из них, воровски озираясь, выпрыгивали краснорожие, с бегающими белыми глазами, торопливо проходя в высокие подъезды одинаковых, как их машины, шляпы, костюмы, рубашки, галстуки, исподнее - домов... Да, наверно, и это было не совсем так, там же сердце бьется под тем выданным с одного склада исподним, а о чем плачет ночами душа, когда тело, под казенным, хоть и пуховым одеялом, трясут судороги жалких, корыстных ли, честолюбивых, плотских страстей, или увлажняется мерзким трусливым потом, вспоминая кабинет, куда обладатель всего этого богатства был вызван в тот день с докладом, перехваченный там взгляд, предвещающий конец всему - машине, атласному одеялу, шелковому исподнему... "Душа-то все равно христианка", - сказал ему отец Кирилл.
Все это была Россия. И не проклинать ее следовало, подыскивая клокочущие звонкими аллитерациями рифмы, призывая мор, глад и холод, точно зная, что современная рифма оплачивается сегодня звонкой монетой, а чем громче проклинаешь, холодея от собственной смелости, тем больше получишь, коль останешься цел, а там - прощай и будь ты проклята! И уже не жалкие проспекты провинциальные в своем напыщенном стремлении быть похожими на то, что бесконечно клеймят в газетах, развешанных на тех же проспектах, не доморощенные, трогательные в своей провинциальной безвкусице франты - курносые и конопатые, как в маскараде, в расклешенных штанах, с жиденькими волосенками на пестрых плечах... Да всегда тут так было, еще с Петра, с Алексея Михайловича, да, верно, и раньше - с Иванов - все тот же жалкий маскарад. Так разве в нем была Россия, а не в том, что билось и мучалось под этими цветными, заморскими тряпками?.. Им - уехавшим - не было до нее дела. Теперь перед ними подлинная цивилизация, настоящих денег стоящая благородная небрежность, естественно перелившаяся из средневековья в безумный сверкающий двадцатый век. Вот оттуда и добавить, плюнуть смачнее, уж кому - не этим же, здешним, что имеют все это с рождения, понять нашу убогую, мелкотравчатую мерзость, кому ж еще, кроме нас, сполна расплатиться за липкий, во сне шевелящийся в желудке ужас за собственную смелость... Да, только трусы, рабы, лакеи, стреляющие рублики, чтоб поддержать эту жалкую жизнь, там и остаются!.. "Где ж она все-таки, Россия, что она такое, уж не миф ли она действительно..."
Лев Ильич уселся в уголке, хорошее было местечко, рядом бабка бодро сидела, обхватив двумя руками деревянный чемодан с замочком, недреманно смотрела прямо перед собой, а напротив него солдатик жевал булку, закусывая вареной колбасой, прямо от куска отрывая молодыми звонкими зубами, запивая лимонадом из бутылки... И Льву Ильичу стало хорошо - ничего ему больше не надо: "Да уж привык..." - подумал он рассеянно.
