Пирамида предков - Ильза Тильш
Из окон квартир и домов наших родственников, живущих в Богемии и Моравии, тоже выбросили на улицы и тротуары все бумаги, документы, письма и фотографии, скинули их в мусорные кучи или просто развеяли по ветру; они, размоченные дождем, рвались в клочья под каблуками женских туфель, и позже было уже невозможно хотя бы частично восстановить их. Но и наши родственники, живущие в Вене и в окрестностях Вены, в Граце и в окрестностях Граца, в Нижней Австрии и в Штирии, все друзья нашей семьи пострадали от войны — все, что хранилось в столах, шкафах, на чердаках, было выброшено, сожжено и уничтожено во время переселений, переездов с квартиры на квартиру или после смерти состарившегося члена семьи. Пропало как раз то, что обязательно следовало сохранить. Но, несмотря на это, некоторые памятные вещи перешли по наследству или были подарены моим родителям, а значит, и мне. Больше всего вещей сохранилось у наших родственников из Нижней Австрии и Штирии, проще говоря, у семьи матери моего отца. Почти всё подарили нам по различным поводам; родственники, которые были еще в живых, приносили эти вещи к нам в дом, а иногда и продавали.
У меня, например, есть пасхальный заяц из красного бархата, с коробом за плечами, раньше он принадлежал дочери лесного обходчика Карла, медная ступка и железная кофемолка с погнутой лопастью из приданого дочери Карла, которое она в свою очередь тоже передала своей дочери. Кроме того, у нас есть шкатулка, подаренная императором Францем Иосифом во время охоты в Лайнцер-Тиргартене тринадцатилетней дочери несчастного лесника, когда она жила в семье дяди; на крышке изображена императорская придворная опера.
Многие фотографии достались моему отцу в подарок или по наследству, он аккуратно вставлял их в альбом, который купил у старьевщика, переплет немного поврежден, уголки сильно помяты, но фотографии так хорошо подходят по размерам к небольшим прямоугольным и овальным рамкам на уже пожелтевших листах, как будто они там всегда и были.
С фотографий, которые собраны в альбоме, смотрят прямо мне в лицо многие из тех, что жили до меня. Их лица и одежда, подкрашенные коричневым цветом, выделяются на ретушированном фоне. Они стоят перед искусственными кулисами, прислонившись к нарисованным или сделанным из дерева и картона мраморным каминам, комодам, березовым заборчикам. В этом альбоме собраны они все: Анна жена, вернее, вдова лесного обходчика, ее дочь, ее сын Герман — студент из Лебена, который потом стал директором большой фабрики строительных материалов, его жена Амалия — дочь Франца Ксавера, потомственного почтмейстера, ее дети и внуки. Заколотые короны из косичек, локоны, тщательно уложенные на пробор волосы, напомаженные бороды, фижмы, платки. Люди, одетые в платья из складчатой тафты, из шелка или из крашеного, с набивным узором, льна, в праздничных костюмах, в скромных домашних платьях с рюшами и рукавами с буфами, с кружевами вокруг шеи и с тугими корсажами, стягивающими грудь. В этом альбоме они объединены, те, что не знали друг друга, но жили в одно и то же время: Йозеф — красильщик из Моравии и Герман — директор фабрики из Фуртхофа в Нижней Австрии, Анна — жена красильщика, женщина с крупными, огрубевшими от работы руками и мрачным выражением лица, и Амалия — дочь потомственного почтмейстера, которая была очень общительной, обожала ночные вечеринки, зимой каталась на коньках по замерзшим прудам, любила петь тирольские песни и благодаря своему красивому голосу была известна и любима не только в самом Фуртхофе, но и в Хоенберге и в окрестных деревнях, там ее нежно называли жаворонком. Анна, женщина с тяжелым характером, которая заставила свою красивую, мечтающую о городской жизни дочь выйти замуж за мясника из той же деревни; Амалия, которая отдала чужим людям ребенка своей дочери Марии — ребенок заболел туберкулезом и умер.
* * *
Я, родившаяся много позже, знаю об их прегрешениях и мечтах, я знаю, как они жили и как умерли.
Я беру лупу, подношу ее к глазам. Я вижу лицо Франца Ксавера, потомственного почтмейстера и хозяина трактира, он, в штирийском костюме из грубошерстного сукна и в штирийской жилетке, сидит перед нарисованной хижиной и нарисованными елями на искусственном возвышении, в левой руке штирийский посох, а в правой, изуродованной подагрой руке курительная трубка, он сходит с пожелтевшей фотографии — борода, кустистые брови, складки на щеках и на шее отбрасывают тени, глаза, наполненные жизнью и умом, глядят на меня с дружелюбным скепсисом из-за крохотных, в металлической оправе стекол очков. Я сижу напротив отца одной из моих прабабок, который происходит из семьи кузнеца. Предки его уже в очень далеком прошлом переселились сюда из Штирии, об этом говорит и его одежда и внешность. Когда была сделана фотография, которая теперь принадлежит мне, он уже состарился, похоронил одного из своих сыновей, потерял жену, пережил это несчастье вместе с внучкой. Я смотрю ему в глаза, рассматриваю лицо этого человека, он жил задолго до моего появления на свет, без него не было бы меня, и я чувствую симпатию к этому лицу.
Я листаю страницы альбома, который лежит передо мной на письменном столе, рассматриваю с помощью лупы и очков лица тех, что жили позже Франца Ксавера, Потом я беру лист бумаги, рисую прямоугольные клеточки и записываю в них имена, представляю местности, связанные с этими клеточками: моравские холмы, богемские леса; представляю себе золотой и серебряный город Кремниц в узкой, запертой горной цепью долине, Кремниц, или Керчебанья — венгерского названия уже не встретишь; представляю себе готический замок, церкви, дома горожан, часовни, Кремниц, где на монетном дворе чеканили золотые и серебряные гульдены, я слышу, как отбивают свой ритм чеканные станки, я слышу звон монет, падающих одна на другую.
Мы все хотели в Вену, говорит
