Калифорния - Игорь Анатольевич Шнуренко
Царь Ирод приходит вновь и четыре раза протыкает чемодан стальным прутом. Изумруд на его пальце поблескивает.
Действие двенадцатое
Утром Царь Ирод открывает дверь номера. Первое, что он видит в коридоре — голову Иоанна Крестителя под своей дверью.
Царь Ирод закрывает дверь. Изумрудный перстень на его пальце поблескивает.
Занавес
Love Story
Он говорил ей нежные слова, он рассказывал ей о своей беде. Его жизнь была сложна, но он находил в себе силы жить снова и снова. Его привлекали ноги под ее платьем, дым, виноград. Его память была чиста, она хранила только мысли. Ее кожа была последней надеждой, и он перешел в другое качество.
Было; и миновала ночь, наступило утро. Утро началось с дождя, головной боли, сна. Строгие линии ее остались в тумане прошлого, он узнал ее имя.
Он приходил к ней каждый час, его духовное здоровье падало, он умирал вновь и вновь, их ветки так и не сплелись.
Шторы, они заслоняли солнечные лучи, они падали вниз, держась на карнизе, — и в этом была фальшь.
Она ждала его, ее гормональная структура позволяла принять его во всей его сложности, патологической раздвоенности, трагическом разладе.
Он хотел — слышать стон, хватать губами звук, думать о падающих монетах.
Разум поддерживал его ягодицы, бессилие воли тормозило движение к ее опавшей груди.
Серело, предметы приобретали названия, его руки переставали дрожать, его спас бег в мир иллюзий.
Последний камень еще не брошен, последний храм еще не построен, последняя религия держит его тело взаперти, голова улыбается своему отражению.
Она знает лишь одно из двух его имен, ей хватает и этого, она убаюкана его снами.
Ее квартира пуста, она боится огня, света; его давление растет.
Сто тысяч раз «близок локоть».
Его последние страдания направляются в черные дыры, он исцелен, опустошен, свят, глуп.
Он не знает слова «моя».
Розовощекие василиски сторожат государственные пещеры, крабьи следы указывают ему дорогу, он идет туда.
Где он слишком отделен?
Когда падает меч, и не один.
Он пришел, туда.
Восьмое европейское благословение
Нужно что-то порочное, провокационное, что-то колышущееся, что-то заимствованное, цилиндрическое, зеленое, убогое, скандальное, графоманское, припудренное, эротическое, порнографическое, стеклянное, оловянное, деревянное, крюкообразное, прямое и честное.
Это может быть лишенная жанра исповедь отчаявшегося птицевода, переполненное сложноподчиненными произведение большого формата, наркотический бред патриция, идущий от сердца залитованный гимн соцреализму, антикультовская фреска, архитектурное излишество, наконец, просто кровавая акция. Запечатайте Это в конверт, запишите на пленку, покройте лаком, разрубите Это на куски и рассуйте по кулькам, начините Этим багажник бейрутского автомобиля.
Мы ждем Этого, посмеиваясь, позевывая, произнося паранойю против пневмонии и похоти, подначивая, покрываясь пупырышками, предавая, пугаясь пустозвонства пространства, ползая по перешептывающимся половицам, перестраиваясь, покряхтывая, постанывая и кончая.
АХ, ДАЙТЕ ЖЕ НАМ ЭТО
ВОСЬМОЕ ЕВРОПЕЙСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ!
Человек-нейтрино
—…Но русская пословица говорит: «Если есть у кого один ум, то это хорошо, а если придет в гости еще умный человек, то будет еще лучше, ибо тогда будет два ума, а не один только…»
— Ум хорошо, а два — лучше, — в нетерпении подсказал прокурор…
— О, д-да, и я то же говорю, — упрямо подхватил старичок, — один ум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему другой с умом не пришел, а он и свой пустил… Как это, куда он его пустил? Это слово — куда он пустил свой ум, я забыл, — продолжал он, вертя рукой перед своими глазами, — ах, да, шпацирен.
— Гулять?
— Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот ум его и пошел прогуливаться и пришел в такое глубокое место, в котором и потерял себя…
Достоевский
1. Герой бросает сеть в свое прошлое.
Глядя в прошлое, он выбирает сеть
Существует два вида сна. Первый — когда спускаешь воображение с тормозов, и отправляешься в неизведанное, и получаешь ласки, немыслимые наяву. Второй вид гораздо опаснее. Это, может быть, и вовсе не сон, ибо сознание ограничивает воображение, ставит ему красные флажки. Чаще всего это бывает в тех случаях, когда что-то на свете представляется очень важным, и это что-то не зависит от тебя.
И если ты делаешь на это что-то свою ставку.
Я не спал всю ночь, ибо пытался нарисовать себе жемчужные, сладкие картины, но все они лежали в опасной близости от запретной зоны, и сознание вынуждено было бодрствовать, чтобы не позволить воображению переступить грань.
Я лежал в чужой комнате, в чужом общежитии, и только открытая форточка спасала от диктатуры раскаленных батарей. Я был один в комнате, и ночь обступала меня одного: давила изо всех сил, понуждая к забытью. Оттого сознанию было вдвое сложней, и оно било по глазам, которые уже видели свое, но которым было запрещено это видеть.
Сквозь трещины в мозг проникало серое, безнадежное утро, новый день выходил на работу с запозданием, словно с большим удовольствием он бы остался дома.
Все дело было в том, что я ждал прихода женщины. Я ждал от нее дневной ласки и больше всего боялся перегореть в ожидании. Это очень опасное состояние — ожидание, ибо вычеркнуть эти часы из жизни ты в силах, только если дождался чего ждал.
Я приехал в этот город без цели и без надежды, я приехал на холодный север с угрюмыми и стылыми стенами домов, с отражениями желтых фонарей вместо лиц. И я думал сейчас, глядя туда, где должен находиться потолок, о том, что ее губы обветрились, а лицо покраснело от мороза.
Сознание приказывало, умоляло: думать о другом. Я не хотел рассказывать о себе самому себе и своей персоне, но слишком медленно тянулись часы, слишком желанны были солнце и мягкая кожа.
Они всегда перемещали меня из общежития в общежитие: когда я поступил на первый курс, в комнате нас было девять человек. Это была просторная комната с шестью кроватями, поставленными в два этажа, со столом, окном и двумя шкафами. На этих расположенных буквой «Г» шкафах, перекинув доску с одного на другой, спал седьмой из нас. Так продолжалось до тех пор, пока доска как-то не загремела вниз. А внизу, прямо на полу, спали еще двое — их не поселили, они жили нелегально и ходили на Львиный мостик подыскивать себе комнату. Тот
