В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Изъ-за чего же?
— Ты ихъ не знаешь, это кноты. Въ нашихъ ребятахъ только и есть Honorigkeit, а у нихъ что не день — то пакость какая-нибудь. Между собой они тоже ругаются, и на шаржиртенъ-конвентѣ надо быть очень консеквентъ, чтобъ имъ ни въ чемъ не уступать.
— А сколько у нихъ корпорацій?
— Пять. Еще вотъ въ Арминіи, тамъ хоть и большіе кноты, но простой народъ; они на конвентѣ почти всегда съ нами заодно. Вѣдь ты не знаешь, Телепневъ, — и филистръ одушевился, — что за гуси эти нѣмцы. У нихъ какой-нибудь кнотъ-шаржиртеръ воображаетъ, что на него вся Европа глядитъ. Развѣ у нихъ фуксы, какъ у насъ? У нихъ фуксъ ольдерману трубку набиваетъ.
Телепневъ слушалъ стараго филистра и удивлялся, какъ это можетъ человѣкъ, которому уже за тридцать лѣтъ, придавать значеніе такимъ глупостямъ, какъ всѣ эти формы и подробности буршикозной жизни.
— Я еще не знаю нѣмцевъ, — проговорилъ онъ: — по всему, что я видѣлъ въ нашей корпораціи, я думаю, что она скроена совершенно но нѣмецкому фасону; русскаго въ ней очень мало. У насъ даже одинъ шаржиртеръ нѣмецъ.
— Ты не понимаешь, другъ, — вскричалъ филистръ и даже привсталъ съ дивана: — у насъ это принципъ. Мы принимаемъ всѣхъ, кто съ нами одного Gesinnung. Вѣдь здѣсь есть русскіе въ нѣмецкихъ корпораціяхъ, прозываются фонъ-Ивановъ, фонъ-Ѳедотовъ; и вильдера есть, — тѣ кноты. Да, продолжалъ филистръ съ какимъ-то сластолюбіемъ въ голосѣ,—надо войти въ здѣшнюю жизнь; я вотъ двѣнадцатый годъ живу въ Д., испыталъ все, съ родителями поругался, скрываюсь отъ полиціи; ну, и здоровье in zwei gegangen, но здѣсь мнѣ хорошо, въ Россію я не хочу.
— Такъ и будешь здѣсь жить?
— Да объ этомъ что толковать! А я тебѣ еще разъ скажу, ты сойдись съ нашими ребятами. Химія твоя не уйдетъ. Когда узнаешь нѣмцевъ, тогда увидишь, какой Unterschied между нашими ребятами и тѣми кнотами. Вотъ на шкандалахъ ихъ увидишь и на комершѣ. Нашъ Чичисгѳймъ будетъ выходить съ однимъ чухонцемъ.
— Когда же? — спросилъ не безъ любопытства Телепневъ.
— На будущей недѣлѣ. Это еще съ того семестра осталось. Тутъ у насъ вышла большая Collision, думали даже выходить pro patria.
— Какъ же это pro patria?
— А это значитъ — по три пауканта отъ каждой корпораціи. А ты порядочно дерешься?
— Христіана Иваныча побиваю, — отвѣтилъ со смѣхомъ Телепневъ, и вспомнилъ при этомъ фигуру ольдермана въ кожаномъ шишакѣ.
— Такъ тебѣ бы надо сорвать шкандальчикъ съ какой-нибудь нѣмчурой.
— Зачѣмъ же непремѣнно слѣдуетъ сейчасъ же имѣть дуэль?
— Да ужь безъ этого, мой другъ, нельзя. Это не то чтобы для реноммажа, а надо въ решпектѣ держать нѣмцевъ; насъ двадцать человѣкъ, а ихъ четыреста, они какъ разъ будутъ мопсировать.
Вся философія буршикозной жизни предстала предъ Телепневымъ въ лицѣ корпораціоннаго Улисса. Немножко это его еще занимало покуда, но онъ рѣшительно не могъ вдаться въ такую серьезность, съ какой тридцатипятилѣтній филистръ переваривалъ всѣ эти пунктики бурсацкаго устава и морали.
Филистръ долго еще бесѣдовалъ на ту же тему и потратилъ весь свой умъ и все свое краснорѣчіе, чтобы пріобщить фукса къ самой сути буршентума и дать ему предвкусіе тѣхъ благъ, которыми онъ будетъ наслаждаться, когда наконецъ за прилежаніе и успѣхи надѣнутъ на него цвѣтную шапку и ленту.
«Будетъ только большое пьянство и сдерутъ съ меня рублей двѣсти», — подумалъ въ эту минуту Телепневъ. Мысль эта подсказала ему предложеніе выпить и закусить, на что, конечно, филистръ согласился; а на огонекъ собралась вся остальная братія, и опять появился котелъ и фистула жирнаго шаржиртера, и опять татуированный буршъ хриплымъ и шепелявымъ голосомъ запѣлъ:
Товарищи друзья, давно въ бокалъ хрустальный
Мы не лили злато-струистаго вина.
И опять попойка продолжалась до прихода педелей, которыхъ встрѣтили на этотъ разъ пѣснью:
Robinson, Robinson
Flog in einem Luftballon,
In die Höh’, in die Höh
Mit der Jungfrau Salome!
XV.
Впервые приступилъ Телепневъ къ занятіямъ по нѣмецкимъ книжкамъ и подъ руководствомъ нѣмцевъ. Началъ онъ съ азбуки, глубоко проникнувшись сознаніемъ, что онъ рѣшительный обскурантъ и не имѣетъ сотой доли тѣхъ свѣдѣній, съ которыми всякій дюжинный нѣмецкій гимназистъ поступаетъ въ студенты. Онъ взялъ себѣ учителя нѣмецкаго языка для того, чтобы и въ этомъ отношеніи не остаться при полузнаніи. Сталъ даже брать уроки греческаго и латинскаго у одного ученѣйшаго филолога, который продавалъ свою мудрость всѣмъ желающимъ по полтиннику въ часъ.
Не смотря на то, что двѣ трети студенчества сидѣло по кнейпамъ и надувалось пивомъ, было все-таки не мало работящихъ людей, и Телепневъ во-очію увидалъ, какъ настоящимъ образомъ работаютъ въ кабинетахъ, клиникѣ и анатомическомъ театрѣ. Свободы занятій было много, выборъ предметовъ предоставляли самимъ слушателямъ. Телепневъ дѣйствительно убѣдился въ томъ, что каждый фахъ можно было штудировать спеціально, не такъ какъ на богоспасаемомъ камеральномъ въ К., куда отвсюду было понатыкано всякой всячины.
Съ своимъ чудакомъ Шульцомъ Телепневъ скоро поладилъ. Шульцъ прибѣгалъ въ день по тридцати разъ и тыкался носомъ во всѣ чашки и колбы, но вовсе не умничалъ и даже слишкомъ мало учительствовалъ, такъ что Телепневу, на первыхъ порахъ, по застѣнчивости и неловкости было бы не легко справляться съ своими работами, еслибъ онъ не сошелся по-пріятельски съ лаборантомъ, который поразилъ его своею курьезной личностью.
Этотъ лаборантъ, по фамиліи Рабе, имѣлъ видъ маленькаго косматаго медвѣженка, съ желтымъ какъ лимонъ лицомъ и даже съ желтыми бѣлками глазъ. Такой колеръ получилъ онъ, жертвуя жизнію на службѣ наукѣ нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, когда его всего опалило какой-то горючей жидкостью. Бѣдный и безъ того невзрачный нѣмецъ совсѣмъ потерялъ почти при этомъ зрѣніе и слухъ, такъ что Телепневу приходилось всегда кричать на всю лабораторію, бесѣдуя съ нимъ. Свѣдѣнія лаборантъ имѣлъ громаднѣйшія, но вѣроятно ни одинъ химикъ въ мірѣ не отличался большей неуклюжестью и талантомъ бить и проливать все, что ему попадалось подъ руки, такъ что, когда онъ проходилъ мимо работавшихъ въ лабораторіи студентовъ, то каждый изъ нихъ старался загородить руками всѣ свои аппараты, колбы и реторты.
Непомѣрное добродушіе нѣмца сблизило съ нимъ Телепнева въ нѣсколько недѣль. Нѣмецъ заходилъ къ нему почти каждый день, распивалъ у него кофеи, разсказывалъ планы своихъ работъ, и каждый разъ поражалъ Телепнева своей неизмѣримой наивностію и юношескими порывами чистѣйшаго
