Электра - Дженнифер Сэйнт
– Каждая старалась склонить меня на свою сторону, – продолжал Парис. – Гера обещала царский трон в великом городе, Афина – военную удачу. Но правителем я не рожден и славы на поле боя не ищу. – Парис тряхнул головой, и огненные блики, отразившись от нагромождения бронзовых чаш на столе, заиграли на его угольно-черных волосах. – Я обратился к Афродите, и впрямь прекраснейшей из всех, и объявил победительницей ее.
– И чем же вознаградила тебя богиня любви? – спросил Гектор. Защитник нашего города, стремительно становившийся искуснейшим воином, какого только видел свет – по крайней мере, так считали все мужчины, женщины и дети в Трое. Интересно, как он отнесся к пренебрежительным словам младшего брата о войне.
– Рассказала, как принести Трое мир, – Парис осторожно подбирал слова. – Как подружиться с вероятными врагами.
Я до сих пор ему не верила, но думала, что сам-то Парис верит своему рассказу – хотя бы отчасти. А теперь услышала, как пронзительно возвысился его голос, и уверилась: брат перешел уже к совершенной лжи.
– Так это Афродита дала тебе совет отправиться в Спарту? – с сомнением спросил отец.
– Она самая! Она открыла мне, как я родился и кто на самом деле такой. Сказала, что Троя, как прекрасная жемчужина, искушает греков, и прежде всего Агамемнона, чей брат Менелай правит Спартой, Агамемнона, приводящего в подданство свое разрозненные греческие племена. Афродита, несущая мир, любовь и согласие всем, велела мне отправиться в Спарту вместе с другими послами из Трои и протянуть грекам руку дружбы, чтобы в будущем избежать столкновений. Мы все станем богаче, если вместо войны объединимся.
Скажи он, что Афина такое посоветовала, пожалуй, еще можно было бы поверить. Но Афродиту ни мир, ни согласие не заботили, и не любовь между народами волновала ее – это все знали. Зачем же Парис, интересно, так старается утаить правду? Обычно я страшилась мучительных видений, насылаемых Аполлоном, а теперь жаждала этой боли – так хотела узнать, что мой братец затевает на самом деле, какие замыслы выносил под сенью горы Иды.
Приам подал знак рабу, прислуживавшему за столом, налить еще вина и заявил высокопарно:
– Не мне оспаривать мудрость богини.
В рассказ Париса он поверил не больше моего. Однако все так радовались моему новоявленному брату, красивому, притягательному и наконец сидевшему среди нас после долгих лет изгнания, что и не заботились, кажется, правду он говорит или нет. От такой несправедливости у меня заныло в животе.
– Что скажешь, Гектор? – спросил Приам.
Гектор задумчиво потягивал вино.
– Явиться в Спарту друзьями – это разумно. Менелай человек достойный, я слышал. Можно посетить его, вреда в том не вижу.
Парис торжествующе улыбнулся.
– Не надо вам туда, – сказала я.
Но никто не обратил внимания, и тогда я повторила.
Мать предостерегающе качнула головой: молчи, мол. Но никакие мои слова не повредили бы ее радости от воссоединения с сыном. За столом и дальше говорили о Спарте, обсуждали все известное у нас об этом городе, его богатства да легендарную красоту спартанской царицы.
Я пила вино, а будто помои хлебала. Хоть кричи им что есть мочи об опасности, царапая себя ногтями, хоть чашей запусти в Париса, они и тогда не остановятся, словно я пустое место. Безумие не охватило меня на этот раз, бездна истины не отверзлась в сознании. Была лишь смутная уверенность в надвигающейся беде, предчувствие непоправимого, взвалившееся мне на плечи в тот самый день в храме. Я страшно устала и так хотела спать.
Но когда посольство отправлялось в путь, я все же истошно вопила и стонала вслед отплывающему кораблю. Не могла остановиться. Каталась по земле, царапая себя ногтями, и кровь моя стекала в песок. Никто и не подумал меня удерживать. Все пошли обратно к городским воротам, а я кричала, валяясь по берегу, пока безумие не иссякло и глазам не открылось вновь настоящее вместо будущего. Потом лежала, опустошенная, без сил, на жестком сыром песке, испуская судорожные вздохи, и молилась, молилась, молилась, чтобы корабль, еще не достигнув Спарты, затонул и тело брата, опустившись на морское дно, там и истлело.
Но меня не слышали – в том и заключалось мое проклятие. Ни родня, ни уж тем более боги.
Незачем было Аполлону разыгрывать передо мной, застлав мне белизной глаза, картину случившегося после, ясную и так. Елена прожила замужем за Менелаем пятнадцать лет. А когда-то сотни мужчин, отчаянно добиваясь ее руки, осаждали Спарту. Но эти волнения остались в прошлом. Всем окружающим она была давно знакома. Так неужто никто и никогда не ахнет уже от восхищения, увидев ее? Познает ли она вновь, что значит пленять, ослеплять и заставлять взрослых мужчин заливаться краской и терять дар речи от ее великолепия?
И тут Парис, троянский царевич, прелестный снаружи и возвышенный внутри, Парис, считавший себя достойным разрешать споры олимпийских богинь, Парис, веривший, что заслуживает любви, которую долго потом будут воспевать потомки, сошел с корабля на спартанский берег. Последовали долгие взгляды, тайные пожатия рук, перешептывание в укромном уголке. И когда незадачливый Менелай, положившись на священную традицию дружбы между гостем и хозяином, отправился на охоту, оставив свою прекрасную жену и троянца во дворце, что еще могло из этого выйти?
По прибытии в Трою прелюбодеи высокопарно говорили о могуществе Афродиты, о необоримых силах, о божественном вмешательстве, затуманившем им разум, не оставив никакой возможности поступить иначе. В городские ворота они вошли величавой процессией, словно тут была царская свадьба, достойная восхищения, а не позор и бесчестье для родни с обеих сторон. Махали руками из колесницы в знак приветствия, не замечая, кажется, ошеломленных лиц и встревоженного гула в рядах зрителей, гадавших, чем все это обернется для Трои, для всех нас. Когда, прошествовав по улицам, они подошли наконец к тому месту, где стояли мы с родителями, братьями и сестрами, мне нестерпимо захотелось увидеть лицо Елены, завешенное покрывалом. Не для того, чтобы выяснить, правду ли говорят о ее красоте. Проступит ли и в ее чертах предвестие беды, как на лице Париса в день его возвращения, – вот что мне нужно было знать.
Покрывало ее прошивали мерцающие золотые нити, а на блестящих кудрях его удерживал изящный венец из золотых же перевитых лоз. Оно было так прекрасно, а мои руки – перепачканы илом с
