Самые чужие люди во Вселенной - Эрик Пессан
Интересно, что нужно сделать, чтобы дружбу не разрушили время, обиды и поворотные решения.
Мама Давида прощается и уходит. Я смотрю Норберу в лицо, жду, что он скажет. Голая лампочка светит так, что у него два колодца на месте глаз. Родители ушли, говорит он. Я услышал шум на лестнице. Спустился. Все носятся как сумасшедшие. Велосипед не украли.
Больше он не говорит ничего, поэтому я задаю главный вопрос, который меня гложет: а тот человек? Норбер делает неопределенный жест рукой и пожимает плечами. Никаких следов. Я осматриваю пол кладовки и понимаю, что Норбер прав. Действительно, человек не оставил ничего: ни бутылки с водой, ни салфетки, ни грязных носков. Либо он сам уничтожил то немногое, к чему прикасался, либо взломщики обнаружили его и уничтожили все, что могло о нем напомнить. Внезапно меня охватил страх: не совершил ли я огромную ошибку? Жаль, нельзя отмотать назад два последних дня. У белокожего беглеца крупные неприятности, не стоило мне вмешиваться. Вот так, в одиночку. Можно было позвать полицию, рассказать маме, не хранить все в тайне.
Норбер спрыгивает с велосипеда и делает мне знак выйти. Мы запираем кладовку — она единственная не пострадала, потому что единственная была открыта, — и направляемся к лестнице. На первом этаже стоят несколько человек и возбужденно разговаривают. До меня долетает слово «вандализм»: какая-то женщина жалуется, что у людей никаких моральных устоев. Кто-то обвиняет молодежные банды, дескать, ломают все забавы ради. Вообще, во всех районных бедах обвиняют подростков. Вроде Норбера и меня.
Не знаю, сколько лет тому человеку. Вряд ли он молод. А типу, который искал его в здании, лет не меньше, чем папе.
Полицию уже вызвали. Мы заходим в лифт. Как только двери за нами смыкаются, Норбер говорит, что я все сделал как надо и не должен себя корить. И снова я удивляюсь: как будто прочел у меня на лице, что я думаю. Если тот человек — нелегал, то полиция не помогла бы ему. Наоборот, его бы арестовали и тут же выслали из страны. Норбер пристально смотрит мне в глаза. «Ты дал ему кров и пищу, он переоделся, он набрался сил. Ты сделал все, что мог», — заключает он, и, прежде чем я успеваю ответить, двери лифта открываются.
Я делаю шаг вперед, и у меня в жилах стынет кровь.
Буквально.
Знаю, выражение странное, романное, и в студии писатель, наверное, заставил бы меня убрать подобную фразу, но именно это я и почувствовал.
Льдинки в жилах.
На площадке стоит тот самый тип, который встретился мне на лестнице и спросил про белого негра.
Лицо каменной твердости. Одет в легкую толстовку, джинсы, кроссовки. Перехватывает мой взгляд — я опускаю глаза.
Это он. Одежда другая, но я узнал его. Когда он обходил квартиры, был одет в костюм.
Долю секунды я не дыша жду вопроса, не шляется ли по дому чужак, но он молча проходит мимо, в лифт и исчезает за дверьми.
Натянутые нервы резко ослабевают, кажется, я даже стал на пару сантиметров ниже.
«Ты чего?» — спрашивает Норбер.
Я хочу ответить и вдруг понимаю одну вещь. Очень важную вещь.
Если этот тип ходит по этажам, значит, не нашел того, что искал.
«Человек из кладовки, — говорю я. — Он сбежал. Его не нашли».
Норбер таращит глаза, и я затаскиваю его домой. Я должен рассказать ему все, что знаю. Начиная с шума погони, от которого проснулся позавчера.
С высоты птичьего полета наш район — длинный прямоугольник, с одной стороны ограниченный скоростной магистралью, а с другой — башней. Мы с Норбером изучаем план по Google Street View. Представления не имею, что нам делать потом, но мы должны найти человека раньше, чем его преследователи. Норбер берет на себя южные кварталы, где уже идет реновация, а мне оставляет северные, немного меньше по площади. У него-то велосипед, а я пешком. Мы условились каждые десять минут обязательно обмениваться эсэмэсками и включить геолокацию на телефонах. Мы обсуждаем детали на полном серьезе, как герои фильма. Срочность не оставляет нам времени на раздумья, и в каком-то смысле так гораздо лучше.
На улице тепло, но зноя нет. Лето не торопится, хотя прогнозировали жестокое пекло. Неделя за неделей ветер все так же свеж и не дает выйти без куртки. На пороге я задираю голову. Когда в здании восемнадцать этажей, поневоле вывернешь шею. В небесной синеве квадрат балкона. Иду направо через сквер, мимо спортзала, проверяю, точно ли он заперт. Точно. Становится жарко, ведь уже хорошо за полдень. В конце переулка виднеется культурный центр, где занимается литературная студия. Не знаю, что написали остальные; надеюсь, смогу прийти в следующую субботу. Пересекаю какую-то улочку, иду по теневой стороне. Вибрирует мобильник: эсэмэска от Норбера, десять минут прошли. Открываю сообщение. Ничего. Отвечаю то же самое. Ничего. Нельзя терять сосредоточенность. Сжимаю ножик в кармане джинсов. С двух сторон, как скалы, нависают четырехэтажные дома. Осознаю внезапно, как же тихо здесь во второй половине дня в начале лета. Не слышно детских голосов, учебный год окончен. Не слышно пения птиц, слишком сильно печет солнце. Мало транспорта, у него тоже летний режим. Каникулы повсюду, в самой толще бетона. Пробегает кошка, проезжает мопед. Потом две машины. И снова наваливается тишина. В вышине самолет режет небо на две неравные части. Лает собака. Подъезды закрыты. Зря это все, беглеца нипочем не догнать, он уже далеко. Если так, он сейчас едет в поезде или шагает по центру города. Поймал машину, пустился бежать, растворился в потоке прохожих. Сел в трамвай и ищет новое укрытие на другом конце города. Он бы ни за что на свете не остался там, где на него идет облава.
Вытираю вспотевший лоб. Жара дает о себе знать. Перехожу улицу, заглядываю в следующий сквер: пустые скамейки, расписанная граффити конструкция для лазания, два деревянных мотоцикла на ярко-красных пружинах и ни души. Играть сейчас некому. Некому оживить эту местность смехом и криком. Тишина
