Август – июль - Вера Мусияк
Они расхохотались. Наденька, странная девочка из прошлого сезона «Интеллекта», которая каким-то мистическим образом догадалась прийти на вожатское посвящение в белом праздничном платье, всегда незримо была рядом, когда хотелось поржать и поднять себе настроение. И снова закрутилась привычная лента: макая яблоки в мед, вытягивая золотистые липкие струнки, хрустя и облизывая пальцы, девочки мечтали о загадочном сентябрьском Крыме; рассуждали, какой это падеж – «о Крыме», ведь предложный, а «в Крыму» – это тогда какой, неужели тоже? Потом представляли, как они, наполненные морем, разъедутся в разные стороны: Катя – в Омск, Аня – в Петербург; мечтали, что Катя будет приезжать в гости и жить у Ани в общаге, что они вместе увидят развод мостов и пройдут по мрачному маршруту Раскольникова, а в небе, сверкая крылами, будет лететь самолет Ленинград–Амстердам.
2
Во время такой субботней болтовни Ане всегда казалось, что они, пьяненькие и в обычной, не купальной, одежде, идут по краю бассейна, делают вид, что не собираются в воду, но сами знают, что скоро обязательно туда упадут; и видимо, хотят упасть – зачем-то ведь они залезли на скользкий бортик? И в какой-то момент они обязательно падали, и вода попадала в уши и в нос; и привычная действительность, которую они возводили последние несколько месяцев, как поросята Ниф-Ниф и Нуф-Нуф, из какой-то немыслимой соломенной ерунды, – эта действительность рушилась, сдувалась, сметалась, оставляя только черную, сосущую жуть.
Одно слово, или взгляд – и снова накрывал прошлый октябрь, противный дождливый вторник; Лиза едет в душном автобусе домой со своих муторных филфаковских пар. Ни Кати, ни Ани не было там в этот вечер, они были по домам, или в театре, или на Луне, или хрен-знает-где, но не в скрипучем двойном «тридцать третьем», где Лиза ехала одна в толпе чужих людей. Аня представляла, как она сидела и смотрела в окно на движущийся сумрак Нефтезаводской улицы, а в Катином воображении Лиза стояла, с трудом ухватившись за липкий поручень. И обе они знали, что у нее тогда очень сильно болела голова. Болела так, как никогда раньше, занимая всё ее живое пространство, распирая череп, надавливая на желудок, отзывавшийся тягучей тошнотой. Они знали, что Лиза с трудом доковыляла до дома, и там ей стало хуже, намного хуже, поднялась температура сорок, и несколько раз вырвало чем-то отвратительным, почти черным, чем-то таким, что она в жизни никогда не ела. Потом родители вызвали скорую, и ее увезли в угрюмую бетонную больницу, но это было уже не важно, потому что молниеносный менингит, потому что к утру, когда ее одногруппницы снова пришли в универ, она уже была расплавлена собственным жаром, съедена кучкой бесстрастных бактерий, став старше на жизнь и никому не успев об этом рассказать. Аня помнила, что на следующий день позвонила Кате и сказала, что Лизы больше нет, сказала это жуткими неестественными словами, которые навсегда остались в памяти. Откуда она сама узнала – это почему-то выпало, как и несколько следующих дней; просто в какой-то момент возникла комната где-то на заднем дворе огромной больницы, и все рыдали, и среди цветов лежала холодная восковая кукла, совсем непохожая на Лизу. А потом ее закрыли в деревянной коробке и забросали землей, и стало ясно, что Лизы не просто больше нет – ее больше никогда, никогда не будет.
Они снова упали в этот воображаемый бассейн, и обе, так и не научившись в нем плавать, беспомощно барахтались в душной гуще множившихся вопросов, на которые не находилось ответов во всем углеродно-кремниевом мире. Жалкие сослагательности – а если бы она в этот день осталась дома? а если бы села утром в другой автобус или обедала бы за другим столом, где не встретила бы неведомого носителя, убийцу, так и не узнавшего о своей вине? а если бы скорую вызвали раньше? – изжили себя в первые месяцы; они просто забивали голову белым шумом и сводили с ума. Но недоумение и ужас перед диким устройством жизни, в которой из мякоти неба в любой момент может высунуться чья-то гигантская рука, схватить кого-то и забрать навсегда, просто так, без причин и смысла, – это оцепеняющее недоумение никуда не исчезало, оно только крепло с каждым новым днем, не приносящим ответов. Они снова и снова перебирали воспоминания, словно вещи из единственной коробки, оставшейся после бомбежки дома: как во время зимней сессии втроем ели пиццу и фруктовый салат в залитом солнцем кафе «Сытная площадь», почти пустом, потому что на улице было минус тридцать пять, и как Лиза смеялась над своим жутким мохеровым свитером; как в апреле все вместе катались на восьмом трамвае и пили розовое шампанское, которое Лиза купила (и открыла!) в утешение Кате, только что расставшейся с Ильей; как они втроем примерно год назад обстреливали друг друга и прохожих из водяных пистолетов на Иртышской набережной, а потом смотрели в переполненном темном кинотеатре фильм «Начало», и Лиза почему-то плакала; как в сентябре по пути в театр выяснилось, что у нее огромная стрелка на колготках, и они за двадцать минут до начала спектакля срочно искали, где купить новые; как в прошлом августе, дня за четыре до конца сезона, они лежали на футбольном поле и смотрели в ночное небо, которое весело подмигивало им серебряными глазами, обещая, что всё непременно будет хорошо.
– Самое тупое, что мне начинает казаться, как будто я больше ничего и не помню, – Катя хлюпала красным носом. Они уже сидели в ее комнате на полу, привалившись к кровати. Мысли Ани утопали в слезах, но одна, совсем крошечная, назойливо блестела: Катя такая красивая, даже когда плачет. Ее как будто нарисовали одной линией, и эта линия постоянно двигалась и дрожала, волнуя окружающее пространство. – То, что случилось с Лизой, оно настолько ужасное, что вытеснило большинство нормальных воспоминаний. Я не могу уже думать о ней просто как о ней, понимаешь? Невозможно просто вспомнить, как мы пили шампанское в трамвае, без мыслей о том, что ее уже нет! Конечно, ей бы это не понравилось, она же была вся такая…
– …она, правда, очень любила жизнь, – кивнула Аня. – Понятно, что так всегда говорят, но Лиза – это особенный случай. Ее ведь всё радовало, даже полная фигня, помнишь? Если долго на остановке стоим –
