Пророки - Роберт Джонс-младший
Эсси развернулась и медленно пошла к воротам. «Я пришла сюда с пирогом, печь который не хотела, потому что Амос — лучшее, что могло со мной случиться. Он видит меня. Как вы не понимаете?»
Она обернулась. Исайя и Самуэль так и не сдвинулись с места. «Амос заключил сделку, пускай верит в нее только он один. Но пока она в силе, я забору рухнуть не дам и свиноматкой снова не стану. Где вы, ребята, были, когда мне худо пришлось? Знамо дело, тут отсиживались, чтоб не нарваться. Вот и я нарваться не хочу. Уж потащу и дальше свое ярмо, которое Амос велит мне любить, потому как вроде Иисус того хотел. Не такая уж большая цена, говорит. А платить-то кому пришлось? Тут он замолкает, потому как ответ ему хорошо известен».
Соломон вскинул голову, как раз когда слезы навернулись Эсси на глаза. Она поскорее проморгалась, утерлась и взяла себя в руки.
— Что ж, доброго здоровьечка, — крикнула она на прощание и пошла прочь.
Исайя помахал ей вслед. Самуэль же так и не шелохнулся. И Эсси с испугом расслышала в воздухе какой-то гул, доносившийся то ли от него, то ли откуда-то еще. Она поспешила к калитке, прошла сквозь нее и долго еще маячила в раме ворот, словно на картине, а потом свернула на север и скрылась из глаз.
Амос
Амосу на своем веку всяких странностей повидать довелось: видел он, как из уже окоченевших матерей доставали живых младенцев, как избитые до полусмерти люди беседовали с тенями, как раскачивались подвешенные на деревьях трупы. Одного из них — друга его отца — звали Габриэлем. Амос мало что о нем помнил, давно это было. Он и об отце помнил немногое, только имя — Бой, да сгорбленный силуэт на фоне алого неба.
Чего ему вовек было не забыть, так это недостающей части Габриэлева тела — окровавленного куска мяса, который он нашел под деревом. Амос до сих пор костерил себя, вспоминая, как по ошибке принял ее за подгнивший плод и хотел уже отнести матери, чтобы та сделала из него варенье или начинку для пирога. По сей день вздрагивал и обхватывал себя руками, представляя, чем вся эта история могла закончиться.
В Пустошь его привезли уже взрослым, надев на голову что-то вроде птичьей клетки. Все потому, что там, в Вирджинии, одна тубабская женщина его оболгала, а убивать его обошлось бы хозяевам слишком дорого. Прутья заслоняли обзор, и внешний мир представал перед Амосом в виде отдельных тонких полос. То плачущее лицо мелькнет, то улыбающееся, но общей картины из таких обрывков не сложишь. Из скрипучей телеги он вылез, скованный с двадцатью другими несчастными и с ребенком на руках, — мать мальчика успела вырвать у него обещание. Они выползали из деревянного кузова на землю, гремя металлическими цепями и вздымая ногами рыжие облака пыли, от которой они хрипло кашляли, пока их гнали на поляну, и после, утром, на хлопковое поле. Он же по-прежнему видел одни лишь фрагменты, и каждый в отдельности казался не таким уж и страшным, вполне приемлемым. Так, может, птичья клетка была не так уж плоха? Думать о прошлом вообще-то опасно — еще ненароком возвратишь его к жизни. Однако временами прошлое милостиво. У одиночества длинные руки, но ведь он не просто покоя хотел, нет. Впервые увидев Эсси в поле, скрюченную, мокрую от пота, с убранными под белый платок волосами, он о покое и не думал. Нутром почуял, что им суждено быть вместе: вместе смеяться, вместе горевать. Потому что они созданы друг для друга. И Блядские Домики им не помеха. Когда Пол из девяти мужчин выбрал его, Амос понял, что это знак.
Он вздохнул. Доводилось ему на своем веку видеть странные вещи, оттого он и выучился закрывать глаза. Когда Пол в первый раз затребовал к себе Эсси, Амос молил его, пока не охрип, бог знает что сулил, но Пол оттого только сильней разъярился. Высечь пригрозил — только после этого Амос замолчал. Не потому, что струсил, нет, просто понял, что все бесполезно. Пол забрал Эсси, та покорно пошла за ним, тут Амос и осознал, что угодил в тупик. Начал воображать себе такое, чего никогда не смог бы претворить в жизнь, потому что это дорого обошлось бы не только ему, но и всем остальным. Проще простого было бы переломать Полу кости. А вот растереть их в порошок, вымазать им лицо и пуститься в пляс, потрясая посохом и призывая прародителей — слышащих ли его, нет ли, бог весть — давно забытыми словами, — уже сложно. Ведь Амос вовсе не был уверен, что к нему кто-нибудь примкнет.
Долго он тогда сидел в темной хижине. Смотрел, как наползала, кружась и содрогаясь, темнота. Как она тянулась к нему, оплетала нежно, принималась ласкать. А когда наконец вернулась Эсси — вся в крови, едва ноги переставляющая, с всклокоченными волосами и синяком под глазом — ему захотелось взять ее на руки, как ребенка, и тихонечко убаюкать. Он же вместо этого буркнул ей что-то злобное. Не смог сдержаться. Ведь в Эсси, как в зеркале, отразилась его беспомощность, а накинуться на того, кто на самом деле был виноват, у него не хватило духу.
— По мочкам ушей всегда можно определить, чего они хотят. Сам не знаю, как так выходит, — сообщил он ей, будто это имело какое-то значение. Идиот последний, позволил словам, заточившись о собственные зубы, вонзиться Эсси в кожу. И, не получив ответа, добавил: — Чего ж ты его не порешила?
Только в темноте он и мог такое сказать, потому что лица ее было не видно. Эсси резко выдохнула, и он весь застыл. Она, видать, хотела, чтобы он расслышал во вздохе ее упрек, невысказанное: «А ты?»
Следующим утром на хлопковом поле у него аж руки чесались, так хотелось прикончить кого-нибудь (не убить, нет, ведь убить может лишь человек, а таких, как он, закон за людей не считал). Пальцы его кровили, исколотые колючками, но руки были сильны, как никогда. Немного смекалки, и хоть одного из надсмотрщиков, Джеймса, скажем, он легко смог бы удавить. Невелика разница: что, согнувшись в три погибели под палящим солнцем, выдавливать волокно из раскрывшихся коробочек, что выдавить жизнь из человека. Каково было бы смотреть, как они помирают в расплату за все мучения? Уж он мог бы им в этом помочь.
Мысли эти бурлили внутри,
