Пророки - Роберт Джонс-младший
— Я принесла мир, — сказала Эсси и показала Самуэлю накрытый салфеткой пирог.
Тот закрыл глаза и потянул носом воздух.
— Лишь бы внутри не сырой, — рассмеялся Исайя, покачивая Соломона на руках.
Эсси отвела глаза, цыкнула оставшимися зубами и вручила пирог Самуэлю.
— Садись вон на табурет, — предложил Исайя. — Отдать тебе постреленка?
Эсси махнула рукой, давая понять, что ей все равно, и опустилась на табурет. Исайя уселся на землю у ее ног.
— Так чего там Амос хочет? — спросил Самуэль, разглядывая устроившегося у Исайи на коленях малыша.
Эсси усмехнулась. Ей нравилось, что Самуэль всегда выволакивает правду на свет, где б она ни пряталась. Оправив платье, она решительно развернулась на табурете.
— Говорит, мира.
— А ты как считаешь? — Самуэль глянул на нее пристально, но не зло.
— Дак вроде ясно, что вы с ним разное миром называете.
— Как и все. — Самуэль покосился на Исайю.
Тот по-прежнему качал ребенка.
— Давайте, что ль, за пирогом обо всем поболтаем, — предложила Эсси. — Мэг говорит, тубабы всегда так делают. Сядут за стол и давай трещать, а к еде и не притронутся.
Все рассмеялись. Даже малыш просиял и залопотал что-то, отчего Эсси сразу сникла и захотела спрятаться за выдуманным заборчиком.
— Пирог, — провозгласил Исайя, ни к кому не обращаясь. Будто просто смаковал слово. Звучный голос его вернул Эсси в реальность. — А с чем он? — Он подергал малыша за ручки, и тот разулыбался в ответ.
— Помнишь тот куст у реки, за пригорком, где Сара раз поймала черного аспида и напугала Пуа так, что бедняжка едва ума не решилась?
— С ежевикой, значит? Это дело! — обрадовался Исайя.
— Ага, с ежевикой, да еще с той красной ягодкой, что в лесу растет. Сама вроде сладкая, а во рту вяжет, вот потеха. — Эсси огляделась по сторонам. — Чем бы порезать?
Самуэль отошел к стене с инструментами.
— Ты б нож-то в колодце ополоснул для начала, — посоветовал Исайя.
— Ты меня за кого принимаешь-то? Я и сам хотел, — с жаром солгал Самуэль и вышел из хлева.
Эсси с Исайей улыбнулись, затем обернулись к ребенку, и улыбки их сразу померкли. Стало тихо, лишь иногда лопотал что-то Соломон. Исайя стал подкидывать его на коленке.
Эсси искоса поглядывала на него. Вот ведь вымахал, уже не тот мальчишка, у которого цвета радуги во рту не умещались. Ей вдруг захотелось спросить, помнит ли он тот запах. Блядский Домик так порос мхом и плесенью, что о запахе невозможно было забыть, даже катаясь по полу и изображая бурную страсть. Вонь эта навсегда стала для Эсси вонью шпионящих глаз. И сейчас ей хотелось поделиться этим с Исайей. Уж если кто и мог ее понять, то только он.
Вонь. И рассветные лучи, что струились сквозь щелястую крышу, освещали всю грязь и привлекали зудящих слепней. Никакой радости этот свет не дарил, лишь сильнее разжигал стыд и так сгущал воздух, что трудно становилось дышать. Наверное, пережить все это было бы легче, если бы рядом, укрывшись между светом и тенью, не стоял Джеймс, приспустив брюки и наставив на них свое орудие. Они же делали вид, будто его не замечают.
Эсси хотелось разузнать у Исайи, по-прежнему ли все это гвоздем сидит у него в голове. У нее вот сидит — и его доброта, и постигшее их унижение. Иной раз зазеваешься — и нахлынет. То когда хлопок на проклятом поле собираешь, то когда на поляну придешь да поудобнее устроишься на бревне. А бывает, Амос утром возьмется читать проповедь, а оно тут как тут. Он тебе про Иисуса, а у тебя перед глазами так и стоит Джеймсова ухмылка. Мэгги сказала, чтобы выкинуть кого-то из головы, нужно перестать произносить его имя, даже мысленно. Вот, верно, почему от самой Мэгги Джеймс шарахался, где бы она ни показалась. Но как выучиться не произносить имени мысленно, если сами мысли тебе неподвластны?
Проще всего было укрыться во сне. Ночами Эсси не снилось ничего. И там, в темноте, где никто не мог ее разглядеть, она была в безопасности. Хотелось верить, что Исайя чувствует это в ней, она-то в нем точно чувствовала. Разве они не все друг про друга поняли, когда корчились в кустах, подвывая от боли и обливаясь потом?
Или ему удобнее было прятаться в хлеву? Но почему? Если это и впрямь любовь на всем оставила здесь свой отпечаток, порождая красоту даже в муках, то как у Исайи хватало на нее смелости? Ведь он знал, для чего Пол задумал его использовать. Вот так без оглядки отдаваться можно только Господу, остальное опасно. Другие чувства нужно подавлять. Кому захочется, сбивая в кровь ноги и надрывая душу, нестись за телегой, в которой увозят любимого?
Что открылось им в той развалюхе, где они изображали страсть? В Блядском Домике, где все прогнило от телесных жидкостей, пролитых теми, кому удалось, и теми, кому нет. Может, их прямо тут и зарыли. А может, они смотрели на них сверху и потешались. Они ведь призраки теперь, а значит, знают простую истину: мы такие, какие есть, и другими не станем.
Если кто и помог бы разобраться, так только танцующие тени. Эсси, кажется, рассказывала про них Исайе. А теперь забыла, ведь в сердце ее стучала отныне кровь Иисуса, слишком поздно явившегося к ней на помощь, да и спасения от будущих угроз толком не обещавшего. Амос сказал ей — не волнуйся, я, мол, стану примером. А ей осталось лишь гадать — чего ради, если она уже стала одной из них.
И вот она здесь, сидит в грязном хлеву, а напротив нее воплощенное благородство качает на коленях ее злейшего врага и улыбается его лепету. Выходит, она права: не быть им с Исайей больше закадычными друзьями. Дай только срок, и предательство — неважно, серьезное или мелкое — взойдет по лестнице и влезет на трон с таким видом, будто тут всегда и сидело. А может, так оно и было,
