Константин Леонтьев - Аспазия Лампради
Сестра их Аспазия знала еще меньше их: ее не учили даже и истории, а только древнегреческому языку; она была слаба здоровьем, так же как и младшие сестры не выходила никогда из дома и от рассвета до ночи проводила время у очага, гадала и играла в карты или работала...
Она не знала даже и греческой истории, но Алкивиад и не искал испытывать ни познаний ее, ни патриотических чувств; он был убежден, что в трудную минуту народной жизни всякая гречанка, сама не зная даже зачем и для чего, скажет сыну, мужу или брату: «иди на войну или дай денег, если сам не можешь...» Он и сам забывал иногда все гражданские заботы; все помыслы его, вся жизнь его на время ограничились знакомою комнатой и гостеприимным очагом, около которого толпилась столько лет радушная и простая семья... Около этого очага носилась ежеминутно и его душа, даже и тогда, когда он катался верхом по окрестностям города или рассеянно слушал занимательные бредни Тодори.
XIIIСближению Алкивиада с Аспазией в семье Ламприди никто не мешал, но никто и не помогал. Он приходил, садился около нее и за обедом, и на диване после обеда у очага; звал ее ходить по большой пустой зале, когда было не слишком холодно; играл с ней в карты. Он даже очень лукаво расточал ей похвалы при всех, хвалил ее голубые глаза, ее умную улыбку, ее длинные русые косы, которые висели на спине из-под черного вдовьего платочка... Трогал даже эти косы руками при отце и матери ее и перебирал подолгу, сидя за ее спиной. Он нарочно делал то же самое и с Цици, у которой косы были еще больше, сознаваясь только при всех откровенно, что цвет волос у Аспа-зии ему больше нравится.
Он думал, что все увидят в нем лишь нежного брата их, и сначала так и было. Все, кроме самой Аспазии, видели в нем лишь доброго родного. Старший женатый брат был добрый, веселый крикун, который был заботлив лишь тогда, когда дело шло об отправке пшеницы в Марсель, так же как и родители его не видели никакого зла в этой близости и нередко звали Алкивиада посидеть на свою половину; потому что и Аспазия здесь, — говорили они.
Но одному никогда не приходилось Алкивиаду быть с Аспазией. Никто, по-видимому, нарочно не следил за ними, но никогда почти больше одной минуты они не оставались одни. Мать выйдет похлопотать по хозяйству; другие дочери уйдут учиться; старик у каймакама; невестка отдыхает; старший брат шумит внизу в конторе с крестьянами; вот бы остаться хоть час одним!.. Но нет, глухой брат придет и ляжет на диван с газетами. «Во Франции смятения!» — кричит он что есть силы.
«Смятения...» — повторяет знаком Алкивиад, не выпуская кос Аспазии.
— Петр Бонапарте оправдан! — кричит глухой.
— Хорошо! — отвечает Алкивиад.
Аспазия смеется. Глухой уходит; но в дверях является кухарка... Она ищет барыню. Лукавая Аспазия останавливает ее и спрашивает: «Что слышно о морозе? Не испортятся ли апельсины и лимоны?..» Не успела еще ответить кухарка... уже мать звенит ключами. Смеркается; мальчик вносит огонь. Старик, потирая руки и жалуясь на холод, возвращается из Порты. Входит невестка и вздыхает, что дурно спала после обеда; за ней ее муж... Он шумит и проклинает сельских людей: «Варвары люди эти! Сказано: деревенский человек! Человек без воспитания — камень. Что ты сделаешь с камнем... Опять уверяют, что не могут заплатить нам своего долга... Нет! я, наконец, забуду и всегдашнее свое благоутробие (евсплахниа) и то, что они греки... и пойду к каймакаму. Жестокий народ! неумолимый и хитрый народ!»
Девицы кончают уроки, Чево спешит подать сама отцу наргиле и кофе; Цици помогает мальчику накрыть стол...
Еще один день кончен... вот и длинный зимний вечер... А Аспазия еще не влюбилась и знает ли даже она, о чем тревожится Алкивиад?.. Конечно, эти волнения, эти неудобства не были страданиями; эти волнения были очень сладки и легки.
Алкивиад иногда погружался в чтение песенника, подыскивал подходящие стихи и, подавая их Аспазии, говорил:
— Прочти, Аспазия, это очень хорошо. Не надо, Аспазия, забывать поэзию...
— Прочту! — отвечала ему иногда Аспазия, взглядывая на него с улыбкой, которая ему казалась насмешливою...
Иной же раз подыскивала другие стихи ему в ответ.
Эта игра понравилась обоим, и Алкивиад стал повторять ее чаще и чаще...
Раз он указал ей на стихи Рангави; в них была жалоба влюбленного на несмелость свою; они кончались так:
«Небесный твой взгляд как магнит привлекает меня. Скорее бьется мой пульс, отмеривая мою жизнь. Но ты так сурова, что кровь моя стынет и только вздох один осмеливается вылететь из моей груди».
Аспазия (все улыбаясь насмешливо) взяла книжку — Долго искала, долго думала, нашла наконец и указала на конец чернической песни «Всадник».
«Не плачь, прекрасная девушка! Мой путь лежит за эту гору. Я везде найду красавиц... но не останусь ни с одной... Отчизна моя — весь мiр!..»
— Что же? — спросила она. — Разве это не хорошо?
— Пусть и не плачет! — шутя ответил Алкивиад, не желая еще обязывать себя никаким серьезным словом.
— У нас о таких вещах и не плачут хорошие женщины, это у нас не в обычае, — сказала Аспазия, опять наклоняясь к шитью.
В комнате тогда были только глухой и Чево. Чево, улыбаясь, но вовсе не лукаво, а как дитя, также смотрела на него.
— Чево! — сказал Алкивиад, — ты никогда не влюбишься?
Чево не посмела ответить на такой дерзкий и бесстыдный вопрос. Она лишь опустила глаза.
— Выйдет замуж, тогда и влюбится! — отвечала за нее Аспазия.
— Не лучше ли сказать наоборот? — возразил Алкивиад. — Прежде влюбится и тогда выйдет замуж.
— Это у нас не в обычае, — ответила Аспазия.
— Разве есть на страсти обычай! — воскликнул Алкивиад уже в досаде.
— У нас так привыкли...
— Неужели у вас не понимают ничего мечтательного, ничего страстного, ничего романического... Никто не посягает на честь женщины и девушки... Честь есть краеугольный камень семьи — это мнение каждого эллина!., (продолжал с жаром Алкивиад). Я говорю не про этот священный принцип, а про увлечение и про мечты... Я говорю о жизни сердца и фантазии... Неужели здесь женщины не живут душой?.. Везде, где есть жизнь, достойная этого названия, есть и страсти, которые доводят иногда до самоубийств, до преступлений... Это грустно, это ужасно, но это доказывает, что существует нечто идеальное... Сафо бросилась с Левкодского утеса... Всякий день читая и слушая рассказы о странах просвещенных, мы видим, что молодые девушки и молодые женщины удушают себя угольями, отравляются, убегают из дома родителей, сходят с ума от любви...
— Пусть Бог избавит нас от такого просвещения! — ответила Аспазия. — Нам так лучше; у нас никто не убивается.
Чево громко засмеялась, так ей понравился ответ сестры...
С досадой слушал Алкивиад этот смех... и ему еще стало досаднее, когда в комнату вошел старший брат Ас-пазии и с простодушною радостью спросил:
— Чему вы смеетесь? Скажите мне, посмеюсь и я!
— Я не смеюсь, — сказал Алкивиад, — я жалею, что у всех здешних женщин и у мужчин нет сердца... Послушай, я расскажу тебе историю, которую рассказывал мне недавно один молодой русский в Афинах. Она поучительна уже потому, что изображает нам хоть одну сторону жизни этой России, которую все мы, и враги и друзья, так мало знаем. Я России боюсь и не люблю, ты это знаешь...
— Напрасно! — перебил молодой Ламприди. — Без России все ваши росказни будут щепки и стружки, больше ничего...
— Это другое дело! — гневно воскликнул Алкивиад. — Слушай меня! Слушай меня и ты, Аспазия, умоляю тебя.
— Я слушаю! — сказала Аспазия.
— Нет, оставь работу и гляди на меня, — сказал Алкивиад.
Аспазия послушалась.
— Слушайте же, — продолжал Алкивиад, — я говорю, что не люблю Россию. Но я согласен, что ничего не может быть милее, благороднее, любезнее образованного русского. Один из таких обворожительных русских молодых людей рассказывал мне, незадолго до моего отъезда сюда, историю своего родного брата, который, как и видно по всему, был также прекрасный молодой человек. Он служил офицером на Кавказе и был из хорошей семьи. В Петербурге были у него богатые родные. В доме этих родных он встретил молодую девушку, тоже родственницу их, и влюбился в нее. Хотя и герой на войне, молодой офицер этот был очень застенчив и скромен с женщинами. Девица была невинна, стыдлива. Он не решился объясниться с нею и открылся лишь брату своему. Брат с жаром взялся помогать ему и скоро передал ему о согласии молодой девушки. Открылись наконец и богатым родным, от которых девушка зависела. Но отец семейства отверг этот брак, потому что и офицер и девушка имели оба слишком мало средств к жизни. Сверх того, старик нашел и другое препятствие, которое любопытно, как странная подробность русских нравов: он сказал, что эта девица слишком хорошо воспитана, чтобы выйти замуж за человека, который почти не говорит по-французски. «Точно не человек хорошего общества, а какой-нибудь управляющий имением другого». Офицер опять уехал на Кавказ, и все думали, что он забыл избранницу своей души. Но это была ошибка; прошло лет более десяти, молодая девушка вышла замуж за человека также молодого, очень богатого и знатного; она стала ему верною супругой и прекрасною матерью своим детям; но полюбить его не могла...
