Андрей Курков - Милый друг, товарищ покойника
- Просит с ее ребенком два часа посидеть...
- Тебя? - удивилась Лена. - А ты что, пеленать умеешь?
Она рассмеялась.
А мне было не смешно.
- Справишся! - Лена похлопала меня по плечу. - Ребенку-то сколько?
Я пожал плечами.
- Несколько месяцев, вроде...
- А ты детский крик переносишь? - с улыбкой спросила Лена.
- Не знаю, еще не переносил, - попробовал отшутиться я, но улыбнуться в ответ не смог.
Я был озадачен этой просьбой, да и сам звонок Марины ворвался в наш временный совместный мир как-то агрессивно. Он что-то разрушил, не только тишину. Он заставил вспомнить о Косте, о всей этой истории. И мои мысли заметались по недавнему прошлому, словно пытаясь отыскать там что-то. Я вдруг, на какое-то мгновение забыл о Лене, но тут же спохватился и чтобы было легче сопротивляться внезапно нагрянувшему прошлому, я подошел к Лене. Я смотрел ей в лицо, стараясь таким образом убрать все из свoей головы, все кроме ее образа.
- Что с тобой? - испуганно спросила она. - У тебя руки дрожат!
- А ты обними меня! - попросил я, не будучи в силах улыбнуться, но стараясь говорить как можно мягче, как можно нежнее, чтобы сам голос заменил мою улыбку.
Несколько минут мы стояли обнявшись. Я вдыхал запах ее волос, шептал как заклинание: "Я люблю тебя! Я люблю тебя!" И не думал о значении этих слов. Я как бы сам себя успокаивал, но чуть позже, может быть, через полчаса, я понял, что Лена для меня - как музыка Корелли для нее самой. Она - мое успокоительное и одновременно мое спокойствие. А слова "Я люблю тебя!" были самой высшей степенью выражения благодарности. Это как миллион обычных "спасибо", сконцентрировавших весь свой заряд, всю свою энергию в одной короткой фразе, фразе-заклинании. Я не придумал это, я просто понял значение этой фразы, обычно, как мне теперь казалось, используемой ни к месту, в ситуациях, требующих более простых и обыденных выражений.
Я был счастлив и уже мог спокойно улыбаться, только Лена, которую я все еще прижимал к своей груди, пока не видела моей улыбки.
28. ВЕЧЕР
Было уже темно, когда я подошел к дому Марины. Дверь она открыла буквально в момент моего звонка - я еще не успел опустить руку. Словно она дежурила под дверью.
- Хорошо, что вы все-таки пришли, - сказала она. - Проходите, раздевайтесь... Мне через пять минут надо выйти... Куртку можете сюда повесить, в ней не холодно на улице? Вот тапочки...
Я переобулся.
- Я быстро кофе сделаю... Пойдемте пока на кухню. Я так рада, что вы смогли... Я так устала, а сегодня мне надо обязательно пойти... Я сначала думала кого-нибудь из старых подруг позвать с Мишей посидеть, но я их после похорон не видела и испугалась, что начнутся воспоминания, слезы... - Было видно, что Марина действительно спешит, и говорила она, словно не слушая себя, быстро и невнятно.
Она была одета в джинсы и джинсовую куртку, из-под которой выглядывал зеленый свитерок. Только сейчас я заметил, что у нее карие глаза. И еще в воздухе присутствовал сладковатый запах духов, и даже аромат кофе, когда я уже держал в руке маленькую керамическую чашечку, оказался слабее этого запаха.
- В семь часов покормите малыша, бутылочка вот здесь, на батарее... проголодаетесь, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что найдете в холодильнике... К восьми я вернусь. Да, если он заплачет, там, под кроваткой одноразовые пеленки, очень легко, на пачке нарисовано, как их надо менять.
Еще она успела провести меня в комнату и показать мирно сопящего во сне малыша.
- А если он будет еще спать в семь? - осторожно спросил я.
- Он проснется, - уверенно сказала Марина. - Маленькие дети - как павловские собаки. Один раз приучил их к расписанию и они уже сами за ним следят... До свидания...
Хлопнула дверь и я остался в тишине чужой квартиры. В такой же двухкомнатной квартире я когда-то жил с родителями, только мы жили на последнем, пятом этаже. Но все остальное было таким же - две смежные комнаты, коробочка-туалет, коробочка-ванна с потемневшей из-за влажности побелкой на низком потолке, и кухня с одним окошком, под которым традиционно стоял главный предмет обстановки - кухонный столик с пластиковой столешницей, на которой были рассыпаны гением какого-то незамысловатого дизайнера бледносалатовые кленовые листья. Столешницу обрамляла дюралевая окантовка, под нее обычно забивались хлебные крошки и прочая кухонная пыль.
Но эта квартира была намного ухоженней той нашей, и потолки здесь были белые, и фанерованные двери отливали белой глянцевой масляной краской. Дверь во вторую комнату была прикрыта, но я знал, что там спальня. Во всех таких квартирах спальня находилась во второй непроходной комнате.
Я осмотрелся. Сел на диван. Посмотрел на детскую кроватку, купленную "на вырост", на маленький, занимающий наверно только треть кроватки, сверток с ребенком, которого зовут Миша. Ребенок спал. И я на какое-то мгновение ощутил в душе мир и успокоенность, будто я находился дома и все у меня было в порядке, все у меня было так же, как у миллионов других людей - и ребенок этот был мой, и телевизор "Электрон", занимающий целый угол возле балконной двери, и хрустальные вазы в немецком серванте, и непрочитанный трехтомник про трех мушкетеров, и такая же непрочитанная, но красиво изданная двухмиллионным тиражом "советская библия" - двухтомник Пушкина. Но мгновение это прошло и я уже снова сидел в чужой, незнакомой мне квартире и смотрел на стоящий на телевизоре будильник. До восьми оставалось еще час пятьдесят. Интересно, Лена уже начала готовить ужин? Она обещала сегодня картошку-фри. Жизнь не очень-то разнообразна когда-то, лет двенадцать назад, у меня уже была подружка, любившая меня кормить картошкой-фри. Но это было так давно, что и лица этой подружки я не помнил.
Я встал с дивана, прошелся по комнате. Заметил на полированной поверхности телевизора слой пыли, не очень толстый, но достаточный для того, чтобы на нем рисовать пальцем. И я вывел круглыми буквами возле тикающего будильника: "Добрый вечер". Прошелся на кухню, нашел на полке над плитой пачку индийского чая и поставил чайник на огонь.
Подумал, что "освоение" чужой квартиры должно начинаться с кухни. И действительно, на кухне я себя чувствовал лучше. Может потому, что уже сидел здесь однажды, когда пришел отдавать доллары? И сейчас я сел на то же самое место, справа от окна. Чайник зашипел и этот домашний звук приятно вплелся в тишину, обуютив и смягчив ее. А за окном безветренный декабрьский вечер слушал звонкое тарахтенье трамваев. В темноте были рассыпаны желтые огоньки и один из них - ближний уличный фонарь - освещал голые деревья и белые "жигули", стоящие под домом.
Крепкий чай ускорил течение времени и когда я вернулся в комнату, будильник показывал без пятнадцати семь. Я заглянул в кроватку - ребенок еще спал.
Около семи я взял на кухне бутылочку с соской и снова наклонился над ребенком, но его глаза все еще были закрыты. Он крепко спал и я усмехнулся, вспомнив, как Марина, уходя, сравнила детей с собакой Павлова.
Сам я уже проголодался и, вернувшись на кухню, чтобы поставить бутылочку с соской на ее теплое место на батарее, полез в холодильник. Нашел там все для перекуса: масло, сыр, колбасу, но ничего приготовленного не было. Марина, должно быть, для себя готовила не часто. Подогрев чайник и сделав себе два бутерброда, я снова уселся на свое место справа от окна. Зазвонил телефон и я вышел в коридор. Поднял трубку.
- Алло, алло... - говорил я, но в ответ слышалось только чье-то дыхание.
Я положил трубку и вернулся за стол. Наверно тот, кто звонил, решил, что не туда попал, услышав мой голос.
И я продолжил свое чаепитие, так замечательно и незаметно убивающее время.
Прошло еще полчаса и я снова наклонился над ребенком, сжимая в руке теплую бутылочку с какой-то молочной смесью. Но ребенок все еще спал и я не решился его будить. Вместо этого я позвонил себе домой и спросил Лену: что делать?
- Главное - не психуй! - сказала она. - Просто сейчас ему больше хочется спать, чем есть. Когда ему по-настоящему захочется есть - ты услышишь. Кстати, картошку я уже почистила.
- Через полчаса она должна прийти и я сразу домой!
И снова наступила тишина.
Течение времени замедлилось и я почувствовал раздражение. Кажется, именно тишина меня и раздражала. Она была здесь хозяйкой и то, что я ее не нарушал, лишь доказывало мое послушание. Хотя все было так хорошо замаскировано под "покой", под боязнь потревожить сон ребенка, который давно уже должен бы проголодаться и вопить резким кошачьим голоском. Но он молчит, словно тоже подчиняется этой тишине. И я снова наклоняюсь над ним, дотрагиваюсь пальцами до теплой чуть влажноватой щечки. Но он спит. И я всматриваюсь в его миниатюрное личико, на котором еще нет никаких черт и линий. На кого он будет похож? На кого он похож сейчас? В таком возрасте дети, кажется, похожи только друг на друга... Но я вдруг начинаю искать взглядом по комнате фотографию Кости, я хочу спокойно рассмотреть его лицо и попробовать сравнить его с лицом ребенка. Где-то здесь должна быть фотография с траурной черной полоской, отрезающей один из нижних уголков. Место для печати смерти. Но я смотрю и не вижу нигде этой фотографии. Вообще нет нигде никаких фотографий, даже на книжной полочке серванта стоят только книги... Может, она убрала фотографии, чтобы отвлечься от прошлого? Но в спальне, на прикроватной тумбочке у нее наверняка стоит или лежит его фото.
