Давид Айзман - Кровавый разлив

И ждали начала, ждали опаленные страстью, съ дрожью нетерпѣнія, съ мукою жажды, ждали начала.

И въ смущеніи, недовольные, въ первомъ налетѣ зарождавшихся подозрѣній, озираясь другъ на друга, хмуро говорили, что «вездѣ уже били», что «давно уже пора начать»… И хоть знали, знали твердо, что бить будутъ, вотъ-вотъ, сегодня, сейчасъ же, по минутами впадали вдругъ въ сомнѣніе, — и отъ него становились еще болѣе нетерпѣливыми и болѣе бурными…

И не было жалости, не было состраданія, утрачивались чувства правды и стыда, — и все, что человѣка отъ скота отдѣляетъ, утрачивалось и исчезало. Темнѣе скота становился человѣкъ, кровожаднѣе волка. Вооруженный умомъ, онъ сладострастно мечталъ о грядущей отрадѣ, и на желѣзо, на ярость, на обезпеченную безнаказанность опирался. Презирая наживу, не думая о наживѣ, съ расширенными зрачками, тяжело дыша, грезилъ о безбрежномъ разгулѣ, о грохотѣ падающихъ роялей, о звонѣ стекла, о дикой мѣшанинѣ криковъ, своихъ, чужихъ, о крови, — объ алой, горячей, широкимъ полукругомъ вверхъ упруго-бьющей человѣческой крови… Звѣрь, который сидѣлъ въ черномъ сердцѣ, былъ звѣрь трусливый. Размаху не было у него, не было шири, онъ не могъ выйти изъ опасности и не могъ открытымъ преступленіемъ, возмездіе несущимъ, погасить тяжкое алканіе свое. Онъ долго томился, ничтожный, и только сѣтью проступковъ. — мелкихъ, тайныхъ, предательскихъ, — обманывалъ свою темную страсть… Но время пришло… Горячій рокотъ алыхъ потоковъ стоялъ въ сгустившемся воздухѣ, и красный паръ клубился надъ раздробленными черепами…

Кровь и безнаказанность!..

Мутнѣли глаза, оскаливались зубы, дыханіе становилось короткимъ и тяжкимъ, всѣ мыщы напрягались — для радостнаго прыжка къ связанной жертвѣ. Кровь и безнаказанность!

И ждали.

И тѣ, которые погрома жаждали, и тѣ, которые предпочли бы, чтобы его не было. Всѣ ждали. Все напоено ожиданіемъ, все опьянѣло отъ ожиданія, и казалось, что и дома, и тротуары, и два ряда акацій на нихъ, и зеленыя скамьи межъ деревьями, и всѣ балконы, и окна всѣ, и телеграфные столбы со звонкими проволоками, — все насторожилось въ болѣзненномъ трепетѣ, все ждетъ, — сумятицы, топота, осколковъ, обломковъ, тучъ пуха, безумныхъ криковъ, безумныхъ звѣрствъ, — крови ждетъ все, горячей крови…

XI

— Погрома не будетъ, Розочка, теперь ужъ навѣрное не будетъ погрома.

— Да, да, папаша, погрома не будетъ.

Изъ всѣхъ закоулковъ дома, изъ-за грудъ щебня, изъ пустыхъ оконныхъ коробокъ, изъ-за высокихъ кустовъ колючекъ на пустырѣ рисовались ему страшныя дикія головы, огромные кулаки, топоры, ломы… А онъ все тѣ же слова бормочетъ, — и словамъ тѣмъ не вѣритъ…

— Ты знаешь, вѣдь ходили къ губернатору… и губернаторъ обѣщалъ… губернаторъ ручается…

— Да, да… погрома не будетъ.

Раскачиваются и сверкаютъ на солнцѣ топоры. И ревъ несется, глухой, грозный; дрожитъ земля, что-то на нее сыплется и падаетъ, что-то огромное, внутри пустое, и оттого тяжкій гулъ пошелъ въ воздухѣ, долгій, долгій…

Больная Хана сидитъ неподвижно въ комнатѣ и дремлетъ; она не знаетъ ничего о грозѣ, а здѣсь во дворѣ уже дрожитъ земля, и идетъ въ воздухѣ долгій гулъ…

И вотъ трескъ раздается, — дробный, частый, мелкій трескъ…

— Ррро… Ррро-Розочка…

Руки Абрама ловятъ дѣвочку, прыгаютъ ввергь, внизъ, по сторонамъ. И весь онъ трясется — такъ сильно, что вдругъ отдѣляется отъ стѣны, и потомъ снова ударяется объ нее спиною. И льеть по лицу потъ, а губы скошены судорогой.

— Ро-Роззочка…

Онъ рванулся впередъ, подскочилъ къ дѣвочкѣ, схватилъ ее за руку и внезапно измѣнившимся, высокимъ, звонкимъ, безумно торжествующимъ голосомъ закричалъ:

— Ты слышишь, Роза, ты слышишь?.. Барабанъ!.. Ты слышишь барабанъ?..

Онъ поднялъ кверху указательный палецъ. Его глаза сдѣлались круглыми, огромными, и дикая радость загорѣлась въ нихъ.

— Барабанятъ, Роза!.. Это солдаты… Это прислали въ городъ солдатъ!.. Это объявляютъ, что погрома не допустятъ… Когда были у губернатора, губернаторъ обѣщалъ… Ты слышишь — барабанятъ!

— Барабанятъ?.. Развѣ барабанятъ?.

Дѣвочка прислушивалась. И пока прислушивалась, лицо ея худѣло и уменьшалось, и черныя тѣни ложились у глазъ.

— Развѣ барабанятъ?..

— Перестали… Но только что барабанили. Только что очень громко барабанили…

Онъ не договорилъ. Блѣдный, гаснущій вздохъ вышелъ изъ его груди, блѣдный и тихій вздохъ умирающаго ребенка. И медленно, медленно сталъ Абрамъ опускаться на землю. Всѣ силы его отлетали, всѣ мысли исчезали. Онъ не владѣлъ ни ногами своими, ни руками, ни языкомъ; умолкало сердце, уходила жизнь.

Все лицо его было уже мертвымъ, и только глаза, устремленные на дѣвочку, жили. Одни глаза жили, и было въ нихъ что-то странное, что-то похожее на горькую просьбу, на страстную мольбу о прощеніи… И вотъ уже гаснутъ глаза, и умиралъ человѣкъ.

Умиралъ человѣкъ, но умереть ему нельзя было.

Ему нельзя было умереть. У него была дочь.

И Абрамъ всталъ.

Самую смерть побѣдилъ человѣкъ и всталъ.

— Началось! — просто сказалъ онъ правду. — Уже началось. Уже бьютъ.

— Бьютъ… уже бьютъ, папаша.

— Ты не бойся. Не бойся, дочь моя! Ты не бойся, — съ нами Богъ.

Онъ сказалъ это тихо, но такъ выразительно, и сильно, и увѣренно, что страхъ ушелъ отъ Розы. Она спокойно прижалась къ отцу и довѣрчиво заглянула ему въ лицо. А отецъ взялъ ее за руку, повыше кисти, какъ бралъ ее, малютку, когда училъ ходить, и сказалъ:

— У насъ Богъ крѣпкій, Богъ сильный, Богъ добрый… Онъ спасетъ насъ… Онъ насъ спасетъ.

Онъ обернулся лицомъ къ востоку, къ землѣ предковъ, гдѣ на развалинахъ храма царя-мудреца два тысячелѣтія стонетъ Израиль и плачетъ. Онъ обервулся лицомъ къ странѣ восхода, куда съ разныхъ концовъ Господней земли каждый день оборачиваются евреи въ молитвѣ. Онъ стоялъ и слушалъ… И если бы духъ зла увидѣлъ его въ эту минуту — дрогнуло бы недрожавшее сердце, и горько бы зарыдалъ онъ отъ состраданія и скорби.

Онъ ведвижно стоялъ, обернувшись къ востоку.

— Вотъ день… Господи, не въ этотъ ли? Не до заката-ли возьмешь ты душу мою и души близкихъ моихъ? Господи!

Шумъ не былъ особенно сильнымъ, и толпа, которая бушевала невдалекѣ, не была очень многочисленна. Но Абраму адъ чудился и ураганъ. Безчисленные желѣзнодорожные поѣзда налетали другъ на друга, еще и еще, и разбивались, и валились въ пропасть. Дробились стекла, звенѣла сталь. Изъ тѣсныхъ свистковъ паръ вырывался, оглушая, и на тысячи осколковъ разлетались котлы. И черные духи, радуясь празднику разрушенія, съ побѣднымъ визгомъ неслися плотною тучей, скрежетали зубами, звенѣли копытомъ, хвостами сплетались и рогами выбивали красныя искры.

И надъ всѣмъ этимъ хаосомъ треска и грохота гдѣ-то поблизости, въ третьемъ дворѣ, засверкалъ вдругъ женскій крикъ, — отдѣльно, высоко, ослѣпительно-остро засверкалъ женскій крикъ, неземнымъ ужасомъ налитый молодой женскій крикъ…

Абрамъ понялъ.

И когда понялъ, схватилъ Розу на руки и бросился бѣжать.

Онъ понесся черезъ дворъ, по мусорнымъ кучамъ. Потомъ бѣжалъ онъ черезъ пустырь, средь невысокихъ кустовъ колючекъ, вдоль широкой канавы, лоснившейся сѣроватой, жидкой грязью. Шапка свалилась съ него и, подхваченная вѣтромъ, помчалась въ сторону, къ кустамъ. Онъ бѣжалъ, захлебываясь и задыхаясь, и какіе-то короткіе, хриплые звуки, похожіе на обломки рычанія, вырывались у него изъ горла… Онъ крѣпко прижималъ къ себѣ дочь. На груди своей, у подбородка, видѣлъ онъ бѣлое лицо ея, ея голубые глаза… И онъ бѣжалъ.

Вотъ заборъ. По ту сторону безопасно. Въ небольшомъ особнячкѣ живутъ русскіе люди… Абрамъ видѣлъ ихъ… Абрамъ знаетъ ихъ… Тамъ спасеніе…

Абрамъ подбѣжалъ къ забору, поднялъ кверху обѣ руки, и перебросилъ Розочку на чужой дворъ. Онъ вскочилъ и самъ на заборъ и бросился съ него внизъ. Онъ упалъ на колѣни, а лицомъ и руками уткнулся въ густо и широко разросшіеся прутья ежевики. Сотни шиповъ вонзились въ него, въ платье, въ кожу, — съ такой радостной жадностью, будто давно уже подстерегали его и ждали, и ужъ боялись, что онъ не придетъ… Абрамъ рванулся, хотѣлъ встать, но шипы не пускали. Онъ рванулся сильнѣе. Кровь сразу показалась на лицѣ его и на рукахъ. Быстро, почти безсознательно, онъ обломалъ нѣсколько въѣвшихся въ него прутьевъ, вскочилъ, опять схватилъ Розу въ руки, и растерзанный, растрепанный, съ сухими стеблями и листьями въ волосахъ и бородѣ, побѣжалъ…

— Дочь… дѣвочку… спасите мою дѣвочку…

Кухарка держала въ лѣвой рукѣ большую разливную ложку и вытирала ее краемъ фартука. У бабы было блѣдноватое, дряблое лицо, очень морщинистое, и негустые, съ сильной просѣдью, волосы, тонкими пластинками ложились отъ бѣлаго пробора по обѣимъ сторонамъ головы. На плитѣ въ котлѣ что-то кипѣло, паръ торопливо постукивалъ черной крышкой и, вырываясь изъ-подъ нея, клубился къ потолку.