Давид Айзман - Кровавый разлив
Она поднесла оба кулака къ своему внезапно и стравно измѣнившемуся лицу и ими потрясла.
— Отвратительно, Федоръ!.. И вотъ ты, Константинъ. — Она быстро повернулась къ Васильковскому. — Ты знаешь самъ, какъ мало ты мнѣ симпатиченъ, — ты и всѣ твои грабительскія дѣла. Но… но… ей-Богу же, въ концѣ-концовъ, даже тебя я больше уважаю, чѣмъ вотъ его.
— Очень тронутъ, — сказалъ Васильковскій. — И говорю это серьезно.
— Поставилъ ты себѣ цѣлью милліонъ, — и грабишь съ жадностью. Хочешь ты свои собственные заводы имѣть, — и идешь къ нимъ. Ты идешь!.. Ты все же человѣкъ дѣйствія, поступка, рѣшительнаго движенія, — и на тебя можно расчитывать… А этотъ вотъ, а онъ… чувствителенъ, какъ невскрывшійся нарывъ, и нуженъ людямъ, какъ нарывъ же… Кротость у него какая-то, смиреніе, вотъ и чувство отвѣтственности у него, елеемъ онъ какимъ-то особеннымъ пропитанъ, или вотъ, отраженіемъ этихъ церковныхъ стѣнъ, — не разберу и сама… Но одно знаю, негоденъ онъ ни къ чему, и никакого дѣла съ нимъ нельзя имѣть… Вчера, напримѣръ, понадобилась мнѣ отъ него услуга одна…
Наталья бросилась къ дивану и проворно вытащила изъ-подъ него свой чемоданъ.
— Надо мнѣ было въ надежномъ мѣстѣ скрыть… вотъ это… Такъ, вѣдь, не рѣшилась прямо сказать ему, въ чемъ дѣло! Должна была врать… три короба наврать: — уѣзжаю, съ хозяйкой поссорилась, чортъ знаетъ, что еще…
— Значитъ, таки нелегальщина, — криво усмѣхнулся Пасхаловъ:- а увѣряла честнымъ словомъ, что это не прокламаціи.
— А, я увѣряла!.. — Наталья съ насмѣшкой сожалѣнія посмотрѣла на брата. — Ну, что жъ, увѣряла и не солгала: тутъ нелегальщины и нѣтъ, и ни одной прокламаціи нѣтъ… Тутъ… тутъ вотъ что…
Проворно щелкнувъ ключомъ, она раскрыла чемоданъ, и посыпались изъ чемодана, вмѣстѣ съ кофточками, чулками и носовыми платками, разныхъ калибровъ револьверы…
— Это вотъ что, — лукаво смѣясь одними глазами, сверкающими и злыми, повторила Наталья. — Для самообороны… Сейчасъ отнесу въ одно мѣсто и тамъ раздалутъ… Вотъ, спрятала у него чемоданъ, и всю ночь неспокойна была…
— Чего жъ ты боялась, выдамъ, что ли? — уныло спросилъ Пасхаловъ.
— А кто тебя разберетъ, «чуткую натуру» твою?.. Развѣ можно довѣрять тебѣ, развѣ можно знать, какая еще нелѣпая идея зародится въ твоей прокнсшей душѣ?.. Можетъ бьпъ «злу не противься», можетъ быть «самооборона еще больше ожесточитъ»… Вѣдь, ты же и трусъ…
Она собрала револьверы, завернула въ бѣлье, и сунула въ чемоданъ.
— Я очень жалѣла потомъ, что не къ Константину отнесла.
— Ко мнѣ такихъ вещей не носи, — спокойно отозвался Васильковскій, — я не впущу.
— Господи!.. Братъ онъ мнѣ, братъ!.. — тоскливо и какъ бы съ недоумѣніемъ вскрикнула Наталья послѣ нѣкотораго молчанія. — И, вѣдь, все же люблю я его… Если не считать отца, — единственный же ты, Федя, человѣкъ на землѣ, котораго я люблю… Но ты… ты проклятъ проклятіемъ внутренняго безсилія, ты гадокъ мнѣ, и… и… и, кажется, съ радостью взяла бы я вотъ этотъ самый чемоданъ, да такъ бы по головѣ тебя, негодяя, и двинула… Чтобъ не стало тебя!
— Это, ей-Богу, чудесно! — весело хлопнулъ себя по бедрамъ Васильковскій. — Къ Марьѣ Александровнѣ я собирался, — глазки у ней эфіопскіе, и арію Сантуццы она хорошо поетъ. Но ничего, не жалѣю, что не пошелъ: занятно и тутъ…
Наталья стояла у окна, спиной къ свѣту, и въ рукахъ держала чемоданъ. Теперь она была очень блѣдна, губы ея слегка дрожали, и дрожали рѣсницы. Казалось, подступали къ нимъ слезы, и Наталья, стыдясь и негодуя, сдерживала ихъ, топила въ гнѣвѣ своемъ, въ любви своей и въ горькой печали.
Черезъ раскрытое окно тихо вливалось золотое пѣніе солнечныхъ лучей, оно въ молитвенномъ восторгѣ припадало сзади къ головѣ дѣвушки, къ слегка растрепавшимся волосамъ ея, и русые, они сіяли, какъ ореолъ да старомъ, потемнѣвшемъ холстѣ…
4.— Я пойду, — просто сказала Наталья.
— Ты, можетъ быть, и права, сестра!
И Пасхаловъ умолкъ.
Молчала Наталья, печальная и строгая, и ничего не говорилъ и Васильковскій.
… Какъ будто случилось что-то.
Какъ будто одно и то же чувство, — или, можетъ быть, предчувствіе, непонятное, но важное, глубоко-значительное, охватило и Васильковскаго, и Федора Павловича.
Какъ будто пахнуло на дѣвушку крыломъ своимъ будущее, — и было святое крыло это въ гимнахъ, въ сіяніи безсмертія, орошенное тьмою могилъ.
— Ты, можетъ быть, и права, сестра, — еще тише проговорилъ Пасхаловъ.
И опять всѣхъ трехъ охватило молчаніе, — глубокое, значительное, почти торжественное.
А потомъ заговорилъ Васильковскій, — тономъ звонкимъ и дѣланно веселымъ.
— Нѣтъ, правъ я… Если я отвѣтственъ за погромы, то въ неменьшей мѣрѣ отвѣтственъ я и за землетрясеніе на японскомъ побережьѣ. Да… и оба вы — чудаки… Да… А евреи?.. Я скажу вамъ, дѣти мои, что нѣтъ на свѣтѣ публики болѣе живучей, чѣмъ евреи… Знаете ли вы, напримѣръ, дѣти мои, сію глубоко правдивую кантату:
Десять жиденятъ Дружески ѣдятъ, Жаль, одинъ-то другъ Подавился вдругъ,
другой потомъ утонулъ, третій застрѣлился, четвертый огурцомъ зарѣзался, и такъ дальше… Цѣлыхъ девять еврейчиковъ погибло, остался одинъ. Одинъ!.. И все жъ таки, черезъ годъ, — глядь! — и ужъ снова
Десять жиденятъ Дружески ѣдятъ…
— Константинъ!
Пасхаловъ быстро поднялся.
— Да, я Константинъ. — Васильковскій нахмурился и тоже всталъ. — Я Константинъ Васильковскій… И по случаю этой причины ухожу… Ну тебя совсѣмъ, Федоръ, — отъ тебя и отъ твоей сестрицы заболѣешь…
Васильковскій, красиво оскаливъ зубы, усмѣхался. Внутренно же онъ былъ хмуръ и очень золъ.
IX
1.Пасхаловъ шелъ внизъ, къ болоту. Иногда онъ останавливался, поднималъ глаза, обводилъ ими улицу, дома, далекій горизонтъ, бурыя хаты деревни Татарки на немъ, — и выраженіе унылаго недоумѣнія еще рѣзче становилось на его лицѣ… Вездѣ люди, русскіе люди, они дѣлаютъ обычное свое дѣло, торгуютъ, судятъ, лѣчатъ, пишутъ бумаги, работаютъ въ мастерскихъ и въ полѣ, все идетъ безъ большихъ измѣненій, по старому, какъ шло вчера, какъ годъ назадъ шло, вездѣ русскіе люди беззаботно и спокойно дѣлаютъ привычное дѣло свое, и онъ одинъ стоитъ отдѣльно отъ нихъ, стоитъ одинъ…
Онъ думалъ о томъ, что говорила мать о погромѣ, о благожелательныхъ возраженіяхъ ей отца, и о томъ думалъ, что слышалъ сегодня на больничномъ дворѣ… Онъ вспоминалъ голубые глаза Кочеткова, жалѣвшаго курицу, онъ негромко, но вслухъ, бормоталъ: «я выписалъ его, я его выписалъ», — и ясно, такъ отчетливо и ясно видѣлъ, что стоитъ одинъ, далеко и одинъ… И острѣе, чѣмъ когда-либо, сильнѣе, чѣмъ во всю жизнь свою, чувствовалъ, что онъ русскій.
Вотъ идетъ онъ по улицѣ,- и никто на него ломомъ не замахнется. Онъ не прячется, и не дрожитъ… А они дрожатъ… Они въ тоскѣ и страхѣ всѣ дрожатъ…
И стало Пасхалову казаться, что если бы не былъ онъ русскимъ, что если бы испытывалъ онъ тотъ же страхъ и ту же тоску, легче бы было ему, много легче…
И продолжая свой путь, онъ сталъ рисовать себѣ, какъ сидитъ онъ, трепетный, въ комнатѣ съ закрытыми ставнями, какъ ходитъ въ ней на цыпочкахъ, прислушиваясь къ далекимъ шорохамъ, какъ, пробираясь тихонько въ погребъ, въ далекій чуланъ, бросаетъ тамъ прощальные взгляды на окружающихъ его близкихъ и дорогихъ людей… Онъ такъ живо представлялъ себѣ все это, что начиналъ испытывать ужасъ, и отъ этого ужаса ему дѣлалось какъ бы легко и пріятно…
Но вотъ мелькнула у него мысль, что онъ не имѣетъ права на этотъ облегчающій ужасъ: неси свое бремя!
Онъ не долженъ желать себѣ уменьшенія боли. Надо оставаться въ своемъ станѣ, надо держать отвѣтъ на все, что сдѣлали свои. Кровавую ношу ихъ надо нести, и сбросить ее онъ не имѣетъ права.
«Русскій»… Мелькали странныя мысли о часѣ расплаты, и мелькало слово искупленіе. Усталый, подавленный, онъ не могъ овладѣть своей мыслью, не могъ развить ее до конца, какъ это было ему нужно. Въ тревожномъ сумракѣ души не могъ онъ найти лучъ для осіянія этой, какъ будто бы новой, какъ будто бы стародавней — съ весеннихъ дней, со временъ Мосейки, бившейся въ сердцѣ, жуткой, радостной и милой мысли объ искупленіи. Но приходила она, но томила она, шелестѣла бѣлымъ крыломъ, бѣлые гимны пѣла, и твердила одно: грѣхъ народа твоего понесешь ты, понесешь кровавую ношу.
2.Пасхаловъ шелъ къ Абраму.
У него былъ планъ: больную Хану перевезутъ въ больницу, а старикъ и Роза укроются въ церковномъ домѣ, онъ предоставитъ имъ свой кабинетъ.
Но Абрама онъ не засталъ, а Роза, даже не подумавъ, предложеніе отвергла. Матери хуже, разставаться съ ней она не хочетъ, и сюда, — въ полуразрушенный домъ, въ заброшенный переулокъ, гдѣ евреевъ почти нѣтъ, громилы не придутъ.
