Андрей Юрьев - Те, кого ждут

- Так, - Милош зарылся в блокнот. - Пора тебя к наркологу вести.

- Скотина ты, Милош. Тупая скотина, - Владов вылил на голову стакан газировки. - Ты же монахом был, так?

- Кого волнует, кем я был? - Милош начал накручивать диск аппарата. Меня волнует, кто я есть сейчас и кто я есть на самом деле.

Владов понадеялся, что можно причесаться, оправить пиджак, вытереть руки и стойку, и все обойдется:

- Милош, я же колдун!

- Ага! И румынский князь. Ты с этой шаболдой совсем рехнулся. Не вздумай к ней в гостиницу припереться.

Щелк по рычагам!

- Она еще здесь?

- Не вздумай.

- Мой крест. Моя Крестова, - и Владов швырнул Милошу мелочь. - Ты приедешь за тиражом?

Что вы пялитесь? Целуйтесь, голубки, хоть до пяток обслюнявьтесь!

- Поезжай один.

Владов, шарахнувшись в сверкающее утро, не успел заметить, как в полутьме Борко ладонью раздробляет рюмки.

А ты ведь набивался ей в братья! Хохотал: "Хорошо, что вы не семейная пара! Как бы я вас одновременно слушал?". Подзывал голенастых девиц, бросал им список заказов и с бутылкой "Кагора" или "Смирновской": "За счет заведения! Не волнуйтесь, Зоя Владимировна! Какой кредит, какие ссуды, о чем вы? Безвозмездно, то есть даром. Просто подарок". И Зоя маленькой коленкой подталкивала уже сплывающего под столик Даниила: "Владов, очнись! Счастье даром? Я хоть и верую в провидение и благодать, но счастье даром - это не счастье, это иллюзия счастья. За все дармовое приходится платить сторицей". "Да уж, привалило счастье!" - Владову уже все равно, насколько красочна этикетка, лишь бы во рту горело, и молотили барабаны, и Кэйв бы сатанел: "Я жажду прощения, я Жаждущий Пес, я жажду забвения, я Жаждущий Пес", - и сердце несется на всех парах в беззвездный тоннель, и есть только грохот сердца, и если любовь - наваждение, то Зоя - лучшее из наваждений, нет, никаких наваждений, есть только грохот сердца, ведь я коплю свою ярость, чтобы стать твоим солнцем, и есть мои вспышки, внезапные вспышки, когда твой призрак касается моих плеч, и облачко обволакивает меня, и душистые капельки ложатся в ладони росой, и это степь, да, это степь, раскаленная, жаждущая, я степной волк, я белый волк, здесь ящерицы притихли на оплавленных камнях, и что-то звенит: "Ступня должна быть маленькой, щиколотка узкой, а голень безупречно гладкой". Молчи! Говорить буду я, я Слово, я само Слово, я белый волк, выдыхающий огненный ветер, и ковыль поседел, шелковым пеплом поплыл, и ты погружаешься в зыбкие волны, и мягкая степь растекается маревом, ленивые коршуны просто плывут по небесным волнам, их качает течение, в их надменных зрачках золотистая девочка, платье сорвано ветром, и ветви твои обвивают весь ветер, в каждую ложбинку втекает жара, ты напитана соком степи, и сок выступает конопляными каплями, степь сочится маревом, я жаждущий волк, лакающий терпкие капли, и ящерки распахнутыми глазками следят, как движется степной пожар, как ты плывешь волной пожара, и мягкими животиками вплавились в камни, вздрагивают всякий раз, как вздрагивает земля, и солнечный сок на губах, на кончиках ресниц, его не собрать ковшиком ладошки, янтарный сок, настоянный на иссушенных солнцем травах, сок, сочащийся сквозь губки по коленкам, по локтям, волчий сок, я белый волк, я комета, рухнувшая в озеро, и в клубах раскаленного пара мы вознесемся ввысь, мы уже небо, мы само небо, мы течение, качающее надменных коршунов.

Есть мое раскаленное сердце. Словом буду я. Мне лучше знать, в каких озерах рождается небесный пар.

"Хоть на недельку бы тебе рот зашить, я бы посмотрела, как ты можешь слово превращать в дело", - зашивала порванные бретельки Марина. "Двадцать четыре часа! Лежала бы и слушала! Хоть разок провести с тобой сутки!" плакала Зоя. - "Черт побери, вечный русский вопрос: что делать и кто виноват? Хоть разочек от рассвета до заката! Чтобы всякого тебя увидеть - и посвежевшего, и изможденного, и яркого, и потускневшего. Нет, я знаю, что с тобой делать, нет, трахаться - не подходящее слово, вовсе не об этом, не о том, что ты со мной творишь. Ясно, что делать, только где и как? А виноват ты! Дьявол ты! Змей. Дракон. Разрушитель снов. Убьешь ты меня, милый. От тебя и смерть как милость...".

Зоя, узнав, что Милош сочиняет записки о своих посетителях, отказалась даже приближаться к Карпатскому бульвару.

КУДА?

Выскочишь из кабака, чтоб надышаться светом, надышишься - и выбирай, куда идти. Куда волочить ноги, чтобы что? Остаток дня. Огарок дня. В чью честь зажечь свечу моих дней?

Выбирай, куда идти. Можно отправиться прямо, начать с "Сибирской пушнины", далее по веренице магазинчиков с крикливыми вывесками. Нет, не кошельком трясти. Трясти нечем и незачем. Некого радовать. Просто бродить от витрины к витрине, разглядывать кольца, серьги, пряжки, ремешки, и туфельки, нет, это ты сама, и это тоже, это твой секрет, искусство привлекать внимание, цвести и не увясть. Бродить от стеллажа к стеллажу, прикидывать, представлять, как ты отдергиваешь шторку примерочной, и каблучки вызванивают лукавую капель, ты, чуть смущаясь: "Хорошо? Мне вправду хорошо идет?" - да ты прекрасна! "Ну, ты заблуждаешься. Тебя твоя мужская ярость ослепляет". Что ж, это мудро, не стоит спорить, но я повторю еще и еще: "Я слепну от твоих нарядов", - ведь мне приятно это говорить, приятно так, как если бы с моим солнечным сплетением слился твой Млечный Путь, да, я не туда забрел, здесь видеокассеты, у них нет Копполы, а умнее Копполы режиссера нет, у них ничего нет с Де Ниро, только "Схватка", но "Схватку" я знаю наизусть, Шихерлис, конечно, хороша! Часы? Конечно же, часы! Я удивляюсь, как вы не снесли все церкви и не привесили к распятию циферблат?! Молитесь Кроносу и Кронос и пожрет вас.

Можно пойти налево, и сквозь узенькую дверь, - чтобы грабители скопом не вламывались? - втиснуться в "Жемчуг", и прицениваться к переливам серебра - что здесь тебя достойно? Еще когда искал тебе первый подарок, закованная в мельхиоровые латы девица сбрезгливилась на выцветшие джинсы, но перстень мой! "Ручная работа? Фамильное? А кто вы? Простите, но", - да, я прощаю вам ваш вкус, вы не виноваты, что русские ювелиры не примеряют украшений на любимых, да. Да, в наших магазинах полно соблазнялок, извинялок и утешалок. Есть еще наивнякалки и незачтокалки. А так хотелось отыскать Талисман Любви!

Еще левее, за "Жемчугом" - книжный, и у книжного мощеная кирпичом площадка, на ней памятник Проезжему Гению. Под памятником - поросль выцветших зонтиков. Под зонтиками хмурые люди перечитывают пивные этикетки. Этикетки я уже цитирую наизусть. Книги гениев я сам издаю.

Справа я пришел. В той стороне виднеется памятник какому-то Икару напротив летного училища, мой дом и мост через Крестовский пруд.

Впрочем, я несправедлив к этому городу. Он становится просто прекрасен, когда, не найдя подарка к первому свиданию, снимаешь с шеи родовой медальон, и, прошептав дракону на крыло: "Люби и будь любима!" - летишь на встречу, сверкая одиноким бриллиантом среди песчинок шелестящих голосов.

Я могу пойти направо, я могу пойти налево, я могу дойти хоть до румынской границы - но стану ли я ближе к твоей улыбке? Стану ли я ближе хоть на улыбку, хоть на слезинку - стану ли я ближе к ... Я могу пойти, но стану ли я?

Все-таки направо, до колонн Музея Основателей, где цветочницы, но лилий здесь нет, зато на следующем перекрестке есть беленький домик Клавдии с вечнозакрытыми ставнями. Открывайте, потому что мой цветок еще здесь, потому что мне некуда деться от жадного жара. Как всегда, откроют две лесбиянки: одна перепугана, другой надоели Клавкины гости - Клава все шептала: "Тише, Владов! Эта Нотр-Дам-Клод-Ван-Дамм мне потом житья не даст!" - но Владов всего лишь раз ворвался с двумя бутылками и ворохом цветов: "Святые мои! Просто так! За святую любовь!" - и Клава после спала спокойно, и вот, открыли:

- О! Красавица и чудовище! Привет, иди.

Имя твое золотистой пчелой полетит искать мед твоих поцелуев.

Меда нет. Не сезон.

Я ЗАДЫХАЮСЬ (рассказ для Клавдии)

Я прямо не знаю как, это трудно и нельзя, но молчать не могу, потому что сказать хочется. Накопилось и давит изнутри, распирает так, что почти готов взорваться. Я про Это хотел сказать, про Особенное, про Секретное. Мы еще когда в первый раз, у тебя здесь, ты ушла, а мы... Сначала сплошные грубости и нелепицы, я от нее не ожидал. Постоянно: "Не надо так сильно, не надо глубоко, у меня там все так близко, я же машина, машина для рождения мальчиков". А я молчал, я хотел, нет, не сюрприз, не фокус, чудом боюсь назвать, это святотатство получится. Волшебство. Так, наверное. Она глаза боялась открыть. Боялась, я так говорю. Я не ошибаюсь. Короче, она их не открывала. И только когда уже, ну, ты знаешь, вот, и я попросил: "Пожалуйста, взгляни в меня, сделай мне подарок". И все получилось. Потом на кухоньку вернулись, докуривать и допивать. А она в этих своих сапожках до самых коленочек, даже выше, и в этом, как назвать-то? Пиджак? Жакет? Ты же видела, зеленый, густо зеленый, вкусно зеленый, с черными бархатистыми пуговицами... Френч! Френчевая такая вещь! И воротничок - бархоточка. И говорит: "Здорово! Я не ожидала. Ты превзошел мои ожидания". А я улыбнулся так, мурлыча, как довольный тигр, и говорю: "Вы даже не представляете, что будет в следующий раз. Я в вас поселил своего вестника. Навсегда. Он будет беречь ваше настроение. Настроение на меня и для меня". А она так ручкой, как всю мою речь перечеркнула: "Не надо! Этого вот - не надо! Насылай чары на своих девиц. Со мной этот номер не пройдет". Прошел ведь! Страшно. И тяжело. Нельзя рассказывать, а молчать не могу. Сейчас... Собраться нужно. Сливаешься в копье, в стрелу, в луч. Зрачок. Это вход. Выход, вход в нее, выход, вход к себе. Вонзился, зацепил, вырвал. Их потом видно, тех, в ком гости побывали. У них один зрачок больше другого. Тот, сквозь который ранили. Точнее не могу сказать. Это неописуемо. Пакостники - так бросают, с кровоточиной. Бережливые - частичку себя оставляют. Вживляют. Она ведь не помнит. Многое не помнит. "Нда? Потрясающе!" - и смеется. Губы тонкие, четкие, как чеканенные, высеченные. И лучики в египетских глазах. Глаза у нее цвет меняют, ты видела? Когда устанет - золотистые, как отяжелевшее солнце. Когда грустит - серые, как церковные сумерки. Когда радуется - все, июнь, свежая зелень, томная зелень! Я подарок ей искал когда, колечко присматривал, мне продавщица: "Она у вас маленькая? Гибкая? Зеленоглазая? Страстная, как дракон, но осторожная, как скорпион?". По мне ее различали, представляешь? Она не помнит. Многое не помнит. Мы постоянно пили. Я сколько раз отнекивался, что денег уже нет, что почти уже горячка началась, а она нет. Не могла иначе. Причем я же понимал, почему! Многое понятно, но не многое приятно. Вадим. Она его до сих пор боится. У тебя когда ключ брала, он с выставкой в Дальноводске был. Что было! Я думал, у меня сердце лопнет от отчаяния. Это даже не замечательно, не славно было, я не знаю, как сказать. Она позволила, по срокам позволялось. Я уже готов был в ней навсегда остаться, и тут вот опять! Я как раздвоился. Я солнечный, жгучий, осязаемый и я же воздушный, весь как дуновение. И я всем светом в нее ушел. Остался зыбкий ветерок. И все вокруг такое сразу беспощадное, нет, не безжалостное, жалость ни при чем, а беспощадное, как развеять меня собрались. Развеять. По пылинкам. Меня! Живого! Она, кажется, догадалась. Может, и нет. Но она ведь сделала! Просто укрыла собой, окутала. И я в ней затеплился и опять засиял. В четыре утра только я ее на машине отправил. И на тебе! "Вхожу", - говорит, - "открываю холодильник, а там бутылка пива. Откуда? Просто села за стол и стала ждать. Ничего не стало. Только я и дверь. Вот, сейчас, войдет. Вот, он ходил и вызванивал меня у подруг. Вот, он не нашел меня и опять вдрызг. Вот, он войдет, и кому я потом нужна без ног?". Представляешь, это мне? Я не вор и не грабитель, я в нее не врывался. Я не взломщик, я отмычек не подбирал. Мне поначалу нужно-то было чуть-чуть. Чуткости. Чтобы мой запах не развеялся зазря. Чтобы звучание мое не рассеялось в тишине. Чтобы свет моих глаз не погас в темноте. Чуткости и доверия. Я же не настаивал! Я же не требовал ураганов и вспышек! Сама пожелала! В чем я виноват? В чем?