Андрей Юрьев - Те, кого ждут
ОДНАЖДЫ Я ЗАХЛЕБНУСЬ ЭТИМ СВЕТОМ
"Я вас не жду", - холодно цедил сквозь зубы Владов, вцеживая сквозь зубы огненную капельку. - "Я же сказал - не подсаживайтесь! Это место для моей долгожданной", - и вцеживал влажную огнинку. Капельки не иссякали - у Милоша на стойке всегда звенели белые ручьи. "Нормальные люди причащаются к Духу, а я вычищаюсь, чтобы упасть бездыханным", - журчал последней за вечер речью, и в уши вваливалась туша тишины. Милош сшептывал цепкоглазым болтуньям: "Хотите ослепительных мужчин?" - и тормошил заспанного мятыша: "Даниил Андреевич, тут хотят ослепительных мужчин. Данила! Ччерт! Дракулит, приди завтра в белой рубашке. Просто приди в глаженой белой рубашке. Ладно, спи. Все-все, никуда не надо идти. Никуда не надо приходить. Никогда не надо. Спать надо, спать. Ччерт! Вот привязался! Спи!" - и возвращался к полногубым трясогрудкам: "Сколько вам за этого ослепительного пьяницу? Сколько?! С ума сошли! Ничего с ним не надо делать. С ним надо видеть сны", - и после, после нудных перевозок, Охтин среди сна замирал, встретив мерцание золотистых ресниц... И вспыхивал, и взлетал меж податливых бедер, и чувствовал, как под ладонью покорно мнутся плотные груды чужих животинок. Чужих...
Утром? Что - утром? Утром - как всегда: лежал, боялся. Боялся стянуть с головы одеяло - боялся порезать глаза светом. Боялся, что голые ноги совсем закоченеют - боялся перетащить одеяло с головы на ноги. Боялся первой сигареты. Боялся, что не успеет закурить первую сигарету. Боялся выйти из дома, потому что боялся хохотливых похлопываний по плечу. Боялся взглянуть в глаза портрету Рахманинова - боялся не услышать скупых слезинок рахманиновского рояля. Боялся, что Рахманинов и Ницше воскреснут - боялся скучающих неслушников - боялся заботливых гостей - боялся, что Клара не придет.
Клара никогда не опаздывала. С порога заглядывала через плечо, в бездверный зал, в самый угол, где молчаливый принтер. Оглядывала стол: бесписьменный, безлиственный - и, чуть приблизив носик к насмешливой улыбке Владова, щурила карие кларинки:
- Так-тааак... Чем сегодня занимаетесь?
- Все тем же. Изобретаю пулевые настроения.
- Это как?
- Отчего-то вы сегодня мне особенно противны. Отчего? У вас лоб пробит. Не верите? Взгляните в зеркало.
- Ничего же нет?
- Вот вам разновидность пулевого настроения: ничего нет, а душу ломит, как при смерти. И: те-ло-на-вы-нос.
Пора вывешивать на форточки рекламу: "Вынос тела в любую погоду". Ты треплешь край измятой пелеринки - по-школьничьи, детски, и, склонившись, беззастенчиво выказываешь... Ччерт! Как мало застежек на девичьих туфельках! Слишком быстро. Слишком жалко. Как жалко...
- Как ужасно: в такую-то жарищу не иметь возможности раздеться. Хочу жить в колонии платоников.
- Разденьтесь, если вам приятно.
- Мне? А вам? Вам приятно?
- Тер-пи-мо.
- Подумаешь! Я, вообще-то, ненадолго - только трусики сменю.
Ты полюбила задерживаться, задерживаться у зеркала - и нежиться, нежить касанием талию, плавным стеканием кисти с плеч неподатливых, гордых, вздрогнувших - торопливо вливаясь под слетающий шелк - отлетевший лепестками яблоневого цвета - и далее, глубже, ниже - рассеянно и небрежно, невзначай соскользнет рука с локоточка, скрывает чуть качнувшуюся грудь - и словно бы ладонь выглаживает русло, куда пролиться капелькам ласканий - нежить талию теплеющим: прихлынувшими волнами: несуществующими касаниями тысяч неуловимых пальчиков - и ниже, нежит, высвобождает плавные изливы...
Ты полюбила баловаться гребнем, случайно оставленным мною у зеркала кареглазая, жадная, прижавшая коленом спинку подольстившейся банкетки - и вся распахнута бездонной полыньей зрачков - а пальчики дрожат натужно - над раздвинутыми створками жемчужницы пальчики дрожат натужно, вылавливают в глубине буйное, блистающее, жгучее - упрямые, крепкие, настырно сопротивляются зубья гребешка, запутываются, процарапывают бороздочки среди свитых в колечки прядочек - капельки крови вспухают пунцово - у изножья налившихся, сладкой тоскою припухших ложатся в локоны волнисто, каштановые к черту визги, панику соседей, вой сирен и хруст зеркал! К черту все, лишь бы впиться, впиться, впиться, выцедить по капле душу, а-ццца... Ца-ца. Ее-то бы и выцедить.
- Кончай на кресло на мое щелягу свою рваную вычесывать!
Треснувший под язычком замка косяк в счет включать, пожалуй-то, не стоит. Как тяжко жить с лукавой проституткой! Как все-таки приятно иногда соседствовать с лукавой проституткой.
ОДНО СЛОВО
Ты скотина, Милош. Я говорю это искренно, ведь я так думаю, и я говорю это честно, ведь ты это заслужил. Нет, ты не сделал ничего особенного. Все как всегда - стены, обшитые мореным дубом, и стойка, отполированная множеством локтей, и множество столиков темного дерева, и раздвижные дверки в стенах, а за ними - комнатки на двоих, куда обычно приносят подсвечники, цветы, ликер, шампанское и пару чашек кофе. Нет, решили обойтись без зеркал: пусть любуются отражением в глазах любовников, и оказалось правильно - никто теперь не смущается слишком блестящих глаз, да и было бы попросту страшно видеть повсюду в глубине полумрака своих призрачных двойников. Кто бы еще, кроме меня, додумался расставить в этом Сумрачном Зале овальные столики, чтобы можно было сдвинуть пепельницы, рюмки и стаканы в центр, и придвинуться еще поближе, ближе, и подружки жаркие колени, и трепет пальцев у виска... Все как всегда, я тоже неприметен, я не замечен Вечностью и временем не умертвлен. Нет, ты не сделал ничего особенного. Просто ты наливаешь мне верных полста и уверенно говоришь:
- Это бред.
Я битых полчаса тебе рассказывал свой самый свежий сон, но дело не во времени, а в том, что я летаю по ночам в молчащей мгле и не вижу своих спутников.
С вытяжкой мы тоже измудрились - дым почти мгновенно исчезает меж ветвей и листьев потолка. При этом запахи Диора и Дали так и остаются нежными кучевыми облачками.
- Я тебе говорю - это бред. Это уже не ересь и не сектантство. Это полный бред.
Я желаю всем хоть раз в жизни пережить подобный бред. Я никому не желаю жить после того, как видел все.
- Еще раз расскажи. Может, я чего-то не понял. Или напиши.
Я доставлю удовольствие читателю. Доставит ли читатель удовольствие мне?
Все просто и легко. Она всосалась между пальцев и ладонь отяжелела. Потом мерзлота заструилась сквозь локоть к плечу, и к глазам, и ударила вниз, и Владов вмерз в пол, и смотрел, как пропеллером вертятся стрелки громадных настенных часов. Затем прямо над затылком соткались губы и стали высасывать из ледяного черепа охлажденного Владова. Губы обхватывали Владова плотно и настойчиво. Скользить меж них было, конечно, приятно, но не настолько, чтобы смириться с подкатившей к горлу дурнотой. Владов попытался вспомнить хоть одно из известных заклятий, но словом делу было не помочь. Тогда он замер. Внутри журчали, не смерзаясь, огненные родники. По телу растекалось множество ручейков. Владов даже различил самые полноводные и стремительные потоки, но тут к нему подступил кто-то невыразимо темный с глазами-воронками, и дед Владислав отчаянно закричал: "Да! Этим тебе расцвести, плодиться и властвовать! Но так ты рассеешься, рассеешься! Все реки - река, и все огни - огонь!". Владов стал единой каплей и пулей вылетел из бездны.
Повсюду разливалось цветистое море. "Все солнца - солнце, все цветы цветок", - подумал Владов. "Молчи! Молчи и ничего не упускай из виду!" сверкнула мимо молния и стала искристым шаром.
Прямо под ней на влажном колыхании набухла завязь. Одно солнце ушло, и пришло иное, ярче и теплее, и цветок окреп, и стебель выпростал листья. И пришло иное солнце, нежнее и ласковей, и лилия расцвела и распустилась. И пришел иной свет, жаркий и могучий, и лилия выдохнула семя, и родилась новая завязь. Пришел жар беспощадный, и цвет истлел. "Да", - сказал Даниил, и молния раскатилась радостными искрами. На молодую лилию упал жар, и цвет завял, не окрепнув. "Да", - и Даниил уже не сомневался в следующем видении. Вокруг взрослеющего цветка кружились мириады звезд, но хрупкий стебель и нежнейшие листочки тянулись к одному светилу, едва заметному, почти неразличимому. Оно мерцало где-то вдалеке, единственно живое и чуткое, не спеша взорваться и не жалея гореть.
"Сколько можно ждать и искать!" - завизжал Охтин, и в мозг вцепились когти. Темный хлюпнул воронками глаз, и Даниила как не бывало. Осталось пустое тело, в нем - жалкий уголек. Даниил вгляделся в пропеллер часовых стрелок и вспомнил, что надо дышать. Воздух оказался резок и колюч.
- Так, - Милош зарылся в блокнот. - Пора тебя к наркологу вести.
- Скотина ты, Милош. Тупая скотина, - Владов вылил на голову стакан газировки. - Ты же монахом был, так?
- Кого волнует, кем я был? - Милош начал накручивать диск аппарата. Меня волнует, кто я есть сейчас и кто я есть на самом деле.
Владов понадеялся, что можно причесаться, оправить пиджак, вытереть руки и стойку, и все обойдется:
