Наталья Давыдова - Вся жизнь плюс еще два часа
- Однако сам Эйнштейн прожил свою жизнь Эйнштейном, - замечает Белла. И в конце концов вам платят деньги не за руки, а за головы.
- Я вам объясню, Беллочка, - мягко отвечает ей Завадски". - Пусть будет лаборант, но лаборант-соучастник. А ты стоишь рядом. Потом, много позже, вдруг видишь в памяти руку лаборанта, эта рука медленно движется. Память занесла опыт, и он потом много раз проходит перед глазами, как в замедленной съемке. А ты идешь по улице, принимаешь душ, заходишь в гастроном и в аптеку, читаешь газету. Не обязательно все делать самому, но - _присутствовать_ обязательно.
- А вы делаете, - смеется Белла, - я же знаю. У вас лаборантки ни черта не работают. Вы все делаете за них. У них санаторий!
Мы смеемся. Это правда. Недавно я заходила по делу к Леониду Петровичу и застала такую картину. Девчонки, его лаборантки, сидят на табуретках, как в парикмахерской, причесываются, красятся, а он тихо стоит у раковины, моет посуду. Я сделала вид, что вошла по ошибке, и закрыла дверь. Не хотела, чтобы он видел, что я видела.
- А вообще, ребята, даю слово, что на заводе работать лучше, - говорит Роберт. - Я никогда не был счастливее, чем на заводе. Сменным мастером. Обязательно на восьми этажах что-нибудь случается. То насос не качает, то еще что-то. Ты крутишься как бешеный. Ты мастер, должен видеть все неполадки, все дырки в аппаратах.
Белла включила транзистор, разговор о заводе был ей неинтересен.
Эфир веселился:
...Кто в небе не был, ни разу не был...
...Се ля ви, се ля ви... Угроза турецкого вторжения на Кипр...
...Твердила мама, забудь о небе...
Белла стала подпевать. Леонид Петрович посмотрел на меня, как смотрят на единомышленника.
Эфир разрывался от бодрых песен, криков, смеха и шепота. Весь мир пел и танцевал в этот субботний вечер.
"Ну и пусть они танцуют, - подумала я, - а я скажу то, что хотела сказать весь вечер, хотя это неприятно".
- Роберт, почему все-таки у директора, когда меня обсуждали, ты сидел и молчал? Я много над этим думала и ничего не надумала.
- В твоих интересах, Машок, и для твоей пользы, - ответил Роберт. - Уж поверь ты мне.
- А что он, по-твоему, должен был делать? - моментально вскинулась Белла. - Ты, значит, считаешь, что он вел себя не по-товарищески? Так тебя надо понимать? Я понимаю и протестую. Ты не тактик, ты новый человек, ты не учитываешь влияния Тережа, его авторитета у директора, в Комитете. У товарища есть имя, есть в прошлом заслуги, это не мальчик. Твоя позиция позиция начальника лаборатории, а у Роберта сложное положение, и у него может быть другая позиция...
- Однако, - произнес Леонид Петрович громко, - однако...
Все это время он пил чай и молчал, и лицо у него было отсутствующее. Казалось, он не слышал нашего разговора. Но он так сказал "однако", что Белла растерялась.
Я подумала, что, застенчивый и тяжеловесный, он никогда не вел бы себя так, как Роберт. Он был гораздо надежнее, хотя казался иногда слабым. Но он не был слабым.
Белла продолжала свою защитительную речь. Роберт хмурился и делал вид, что обижен, а Леонид Петрович пил остывший чай.
Я вышла на балкон. Чужие окна были красными, желтыми, белыми, некоторые голубели марсианским светом телевизоров. Все, казалось, было хорошо и спокойно. Но мне не было спокойно.
Прощаясь, Леонид Петрович сказал:
- Мы еще поговорим, Маша? Можно вам позвонить?
Он всегда спрашивал разрешения позвонить.
11
Между тем тема N_3 двигалась. Потихоньку, незаконный, получался наш полимер, но понадобилось поехать в Ленинград, на Охтинский комбинат, а по этому поводу командировку не дадут.
Веткин сказал: "Сделаем" - и быстренько сообразил, как мы _сделаем_.
Тут как раз в Ленинграде должна была состояться конференция. И было решено, что я выступлю на этой конференции с коротким сообщением. По теме N_2. Была там одна деталь, которая представляла интерес сама по себе. Так бывает: в целом работа не получается, а отдельные куски получаются.
Мне выписали командировку, богато снабдили документами по всей теме N_2, и я подумала, что в этой презираемой нами казенной, бумажной стороне жизни есть своя притягательность. Хорошо составленные бумажки с печатями создают прочное, защищенное настроение. А в нашей лаборатории по темам N_1 и N_2 бумажки были знаменитые. Их писал на протяжении длительного времени Тереж, мастер этих дел. В бумагах описывалась государственная важность тем и рассказывалось, как много сделано. Это были бумаги-знамена. Они мне были не нужны. Но я взяла их с собой.
Надо было идти к главному бухгалтеру. Он скажет свой девиз: "Банк денег не дает". И тогда я буду думать, у кого занять на дорогу.
Но главный бухгалтер не сказал: "Банк денег не дает", а, подперев рукой выбритый докрасна подбородок, некоторое время смотрел на меня и выдал полновесный аванс под отчет, сказав при этом: "Наплявать". Я подумала, что он совсем не тот человек, каким его считают в институте. Это гусарское "наплявать" и деньги в оба конца, которые он мне метнул, изменили мое представление о нем.
Меня никто не провожал. У нас так часто ездят в командировки, что никто никого не провожает и не встречает, за исключением тех случаев, когда надо привезти из Москвы продукты, или реактивы, или радиоприемник, или дедушку с бабушкой.
Это естественно, что меня никто не провожал. Некому. Не имеет значения. Я сижу одна на скамье в зале для транзитных пассажиров и жду дальнего поезда, который домчит меня до Ленинграда. Справа ресторан второго класса, слева аптечный ларек, газетный киоск и буфет. Люди спят, едят, сторожат свои чемоданы, прислушиваясь к голосу радиодиктора, который только одно слово произносит отчетливо: "Внимание..."
Все слышат это слово, поднимаются и устремляются к выходу, а там узнают у дежурного, какой поезд объявили.
Объявили мой, и я выхожу на перрон. Странная штука - вокзал, печальное место, особенно ночью в маленьких городах.
У фонаря вижу знакомую широкую фигуру. Из карманов пиджака торчат газеты, как всегда, он начинен ими, сверкающая белая рубашка и галстук с рапирами, и видно, что только что побрился.
Пришел. Я обрадовалась. Я очень обрадовалась и растерялась. Когда я там сидела на скамейке в зале, я не думала о нем и не думала, что он может прийти. Но он пришел. Пришел со своими газетами, стоит под фонарем, Спасибо, конечно.
Леонид Петрович берет у меня из рук чемодан и говорит скороговоркой, которую я научилась хорошо понимать:
- М-м-м, я подумал, что это м-м неправильно, вот так одной уезжать. К черту одиночество! Как это так, поздно вечером, а вы одна на вокзале, паровозные гудки, тусклое освещение. Вам будет грустно, вам покажется, что у вас нет друзей или еще что-нибудь в этом роде. И у вас сделается гнусное настроение.
Я отвечаю:
- Все так и было.
- Охотно бы проводил вас до самого Ленинграда. Наконец бы мы поговорили. А я с детства люблю поезда. Особенно электрички. Как бы я хотел сейчас сесть с вами в поезд и ехать тысячу километров в сторону юга!
Мы подходим к вагону.
- А хорошо ехать в Ленинград, - продолжает Леонид Петрович. - Приехали, вжик, вжик, наглотались суперинформации. Человек должен так жить. Одно "но" меня лично беспокоит: вдруг вы захотите там остаться, притом навсегда?
- Нет. Я очень люблю Ленинград, но я всегда хотела уехать оттуда.
- Да? - удивляется он. - Я тоже. Странно, правда? Я тоже люблю Ленинград безумно, а хотел уехать.
"Даже это совпадает, - думаю я с благодарной нежностью. - Ничего особенного, может быть, но даже это. И правда странно, родиться в городе, любить его и хотеть уехать".
Леонид Петрович раскланивается с проводницей, говорит, что погода благоприятствует и, надо надеяться, поезд прибудет без опоздания на станцию назначения, и он нам завидует, тем более что скоро мы будем пить чай.
- Вы же будете пить чай, - настаивает он.
Проводница смотрит на него с улыбкой и приглашает ехать с нами. Люди часто улыбаются Леониду Петровичу, я заметила.
В последний момент он вытаскивает из кармана кулек.
- Купил вам пряников в буфете.
- Пряники! - смеется проводница.
- У меня к вам просьба, - говорит он. - Зайдите к моим старикам. Зайдете?
На кульке Леонид Петрович записывает адрес и телефон своих родителей.
- А что им сказать?
Он шагает за вагоном, подняв руки, улыбается, потом бежит.
- Что хотите, то и скажите! До свидания, Маша!
Он еще что-то кричит, но я уже не разбираю слов.
Уплывает перрон с темнотой и фонарями, уплывает город с окнами... И, сколько я ни ездила, все равно каждый раз испытываешь тревогу и счастье оттого, что поезд повез тебя куда-то, хотя ты прекрасно знаешь куда.
Я долго стою в коридоре, и ощущение тревоги не проходит, а становится сильнее.
Потом ложусь спать в темном, погруженном в синий свет купе и не засыпаю. Поездная постель мягка, пахнет мылом и дымом. Я боюсь, что совсем не засну. И оттого, что я этого боюсь, действительно не засыпаю. Все время ищу положение, при котором засыпают, подгибаю ноги, верчу подушку, натягиваю одеяло и смотрю на часы, зажигая лампочку в изголовье.
