Наталья Давыдова - Вся жизнь плюс еще два часа
10
В нашем микрорайоне есть все, что надо человеку. И даже расположено по странной случайности в известной последовательности. Вначале родильный дом. Поблизости детские ясли и детский сад. Две школы, гастроном и еще гастроном. Булочная-кондитерская. Овощи - фрукты. Мясо - рыба. Кулинария. Ювелирные изделия. Мебель - подарки новоселам. Электротовары. Книги. Одежда. Аптека. Ларьки "Пиво - воды". Кинотеатр. Загс. Дворец культуры. Поликлиника. Больница. Кладбище.
Я иду по улице, миную свой дом и иду дальше, мимо новых домов и окон с листьями и шторами, с банками огурцов и свеклы на подоконниках.
Улица пахнет рыбой и сосной. Удивительная особенность наших мест: пахнет тем, чего нет.
Иду, а завтра десять человек спросят, почему я так долго, в одиночестве, в темноте гуляла по улице, был сильный ветер.
Белла думала, что я иду к ним, и сказала об этом Роберту. Он махал мне из окна, но я не заметила.
- Куда это вы шествовали, кто вас за углом ждал, признавайтесь! спросила Зинаида, грамматическая женщина.
- Выхожу вчера с тренировок, вижу, вы идете, и так мне вдруг захотелось выпить с вами за удачу, а где здесь выпить, в шалман вы не пойдете все равно, - сказал Веткин. - А может быть, и пошли?
Вот так у нас можно побродить вечером в полном одиночестве по проспекту, по необжитой и ветреной нашей улице.
Я бы обрадовалась, если бы мне помешали гулять. Одиночество - хорошая штука, мне его хватает. Так тоскливо бывает вечером и утром, так чисто и тихо в квартире, которая вдруг перестает казаться уютной и даже нужной. Затихает улица, умолкает двор, только ветер шумит, бьет в крышу, а она над самой головой. Ветер плещется волнами, набегает, откатывает. И наступает минута, когда ты никому не нужна и никому до тебя дела нет, только телевизору. Он с тобой разговаривает, обращается к тебе с неизменной вежливостью, с казенной приветливостью, и садишься ты перед телевизором и начинаешь с ним общаться. Здравствуй, дорогой, все-таки ты живой!
А иногда я делаю так: включу на кухне телевизор, а в комнате запущу-приемник и хожу - то там послушаю музыку, то там посмотрю, что делается. Так хорошо!
Но если ляжешь на диван, будет плохо.
В эту субботу я жду гостей. Первым приходит Завадский.
- Мне сказали в семь, я пришел в семь, - говорит он. - И принес подкрепление.
Он вытаскивает бутылки.
- Где-то у меня еще было пол-литра, ей-богу, - бормочет он, ощупывая себя.
- Я вас, оказывается, совсем плохо знаю, - говорю я. - Носите в кардане пол-литра и называете это подкреплением.
- И хорошо, что вы меня не знаете. Это дает вам возможность думать обо мне лучше, чем я есть, - скромненько отвечает Леонид Петрович и идет по квартире, оглядывая стены и потолки.
Моя квартира. Комната; - двадцать три метра. Кухня - девять. Ванная, уборная, стенной шкаф, антресоль.
В комнате блестящий, как будто из стекла, письменный стол, диван с красной обивкой, два кресла с синей обивкой, теплые декоративные пятна, чтобы их черт побрал, от них устают глаза, журнальный столик в форме утюга - пустоватая и безликая обстановка современного гостиничного номера, смягченная корешками книг на полках вдоль стен.
- Мило, мило, - расхваливает Леонид Петрович то, что уже видел и хвалил.
На балконной двери занавеска, похожая на сшитые флаги. И гостиничная чистота. И, может быть, гостиничная тоска.
- Маша, - говорит Леонид Петрович, - посидим, пока гости не пришли. Поговорим.
Мы садимся в комнате на диван, улыбаемся и молчим. И я немного пугаюсь этого молчания, мне неловко, но не могу придумать, о чем говорить.
- Почему вы молчите, Маша? - спрашивает Леонид Петрович.
Что-то есть между нами, что мешает говорить о неважном, что-то, значит, есть, отчего мы молчим. Мы это оба знаем.
- Давайте говорить, - просит Леонид Петрович.
- Давайте. Говорите сперва вы.
- Бесполезно. Сейчас придут Белла с Робертом и все равно помешают, так что лучше не начинать. У меня такое чувство, что они сию минуту придут.
- У меня тоже.
- Хотя я их люблю.
- Можно считать, что мы уже разговариваем.
Леонид Петрович улыбается.
- Иногда, Маша, мысленно я разговариваю с вами, все вам рассказываю, а вы внимательно слушаете. И никто не мешает. Хорошо, правда?
Я молчу.
- Вы умеете слушать; Ценное качество. Некоторые женщины совсем не умеют слушать. Они все сами знают. Но зато умеют напевать. А я совершенно не выношу домашнего пения, должен признаться. Видите ли. Маша, у каждого есть свои пунктики. У меня есть. А у вас?
Я молчу и молчу. Пунктики - это неважно.
- Смешно то, что я люблю не только, когда вы слушаете, но и когда вы не слушаете. А вы здорово умеете не слушать. Правда, Маша?
- Правда, - соглашаюсь я. - В данном случае была причина: я думала.
- Вы, конечно, не скажете, о чем. Я и не спрашиваю. Хотя, признаться, хотел бы знать. Но когда-нибудь вы скажете?
Не знаю, скажу или нет и надо ли говорить. Просто раз от разу, что мы с ним видимся, я привыкаю к нему, и начинаю его понимать, и начинаю радоваться этому пониманию, и волноваться, и о чем-то жалеть. А о чем мне жалеть? Иногда мне кажется, что я в жизни пропустила свое счастье и свою любовь и больше уже ничего не будет. А если будет, то это не Леонид Петрович, того бы я теперь сразу узнала, мгновенно. А Леонид Петрович никого здесь больше нет, он хороший человек, мне близкий, даже разговаривать не надо, все ясно, все известно. И это, между прочим, страшная сила. Что он там говорит, не знаю, не слушала, а оказывается, знаю, все слышала, все запомнила. Удивительно. И привыкаешь, начинаешь это ценить, но все равно жаль чего-то, и грустно, и непонятно. Хорошо, что звонят в дверь Белла и Роберт.
- Пришли, - говорит Леонид Петрович.
Белла объявляет:
- Самое лучшее место у нее в квартире - кухня.
Она идет на кухню. На широком крашеном подоконнике стоят листочки в горшках. Их много, и они падают вниз на слабых стеблях, похожих на картофельные ростки, перепутываются, и эта хрупкая светло-зеленая неразбериха тянется почти до пола.
- Эти умирающие от недостатка влаги листки _придают_, - замечает Белла, - весьма эффектны.
- Нравится? - спрашиваю я.
- Их бы полить, - говорит она и вдруг кричит: - Ро-обик!
- Что, детка? Что ты орешь? - Роберт появляется в дверях.
- Посмотри листики.
- Очень, очень мило, - хвалит пришедший следом Завадский.
И к голосу его я привыкла, голос хороший, что бы он ни говорил, даже это свое "мило, очень мило".
- А чем мило? - спрашиваю я. - Что мило?
- Все-все, - отвечает он скороговоркой, - все-все.
Роберт молчит. А Белла продолжает:
- Сделать из листьев всю стенку в комнате, около стены поставить скамейку...
- Ей-богу, пахнет цыплятами-табака, - произносит Завадский своим радостным голосом.
- Постаралась, - говорю я, - начальство в гостях.
- А что, между прочим, когда Робик не был замдиром, его так не угощали, - говорит Белла в какой-то странной запальчивости.
- За такой воздух все отдать! - Леонид Петрович подходит к открытой балконной двери. - Чем это так пахнет?
- Персидская сирень с кладбища, - объясняю я.
- Пахнет рекой, - говорит Роберт и кашляет, как больной, и хлопает себя по груди. - Сыровато.
- У тебя кашель, милый! - восклицает Белла паническим голосом жены, которая больше всего боится болезней мужа. - Будешь пить молоко с медом. Проклятая химия! Ненавижу ее! Маша, у тебя, конечно, нет молока?
Я вынимаю молоко из холодильника, но она уже забыла про него.
На некоторое время жареные цыплята заслоняют привычный круг наших тем.
- Эх, - вздыхает Роберт, - не хватает в нашей жизни "Арагви"! Вот теперь, когда есть деньги. А было "Арагви" - не было денег. Все так устроено, клянусь честью! Я ошибаюсь? Поправьте меня. - Теперь ему хочется покурить, побеседовать, пожаловаться на жизнь.
- Тебе только этого не хватает? - спрашивает Леонид Петрович добродушно.
- Не будем, старик, - миролюбиво отвечает Роберт. - Никто из нас не стремится к сладкой жизни. Я вообще отгулял, мое честолюбие в другом. Но старушке моей, может быть, и хочется чего-нибудь. Помимо, так сказать, здоровой жизни на природе.
Роберт закуривает новую сигарету и кашляет, как больной.
- Молоко с медом, - шепчет Белла. - И я вам скажу чистую правду, произносит она тоном мучительного признания, - мне _ничего_ не надо. Пусть только будет то, что у меня есть. Я понимаю свой долг и свое место. Я должна мыть посуду и улыбаться. Мне должно быть хорошо там, где мой муж. Столица, провинция - все равно. Там, где он. И если я хоть немного облегчаю его путь...
Всем, как всегда, неловко ее слушать.
- Тебя опасности подстерегают со всех сторон, - говорит Роберту Леонид Петрович. - С одной стороны, честолюбие плюс слишком преданная жена. С другой - ты пошел в чины. Все мы усвоили точку зрения Эйнштейна по этому поводу, - мы должны быть водопроводчиками. Тогда, может быть, удастся что-нибудь сделать. Правда, Маша?
