Авдотья Панаева - Семейство Тальниковых
– - Здравствуйте, Кирила Кирилыч! Здравствуй, сестра!
– - Здравствуй, Семен! -- холодно отвечала маменька.
– - Ну, сестра! как я сегодня высек Федора!
И дяденька чмокал, приложив к губам пальцы свои без ногтей…
– - Чудо! Если не подействует, так уж я, право, не знаю!
Он просиживал за картами часов до трех ночи, а по утрам мрачно ходил по комнате, бормоча себе под нос: "Ах я, дурак, дурак! Мне бы пойти с десятки", или бранил домашних…
Раз, подходя к дому, мы увидели дедушку, как всегда, в фризовой шинели с бесчисленным множеством воротников и в высокой четвероугольной шапке с таким козырьком, который в длине не уступал его носу. Дедушка на улице и не в праздник -- такое явление нас удивило. Мы подбежали к нему.
– - Здравствуйте, дедушка!
Дедушка шел скоро и что-то говорил сам с собою; наше неожиданное приветствие испугало его.
– - А! Кто меня зовет? -- закричал он, вздрогнув, но, увидав нас, прибавил: -- А, вы! Ну, здравствуйте!
– - Вы к нам, дедушка? -- спросила я.
– - Куда ж больше? Сын родной выгнал… чуть не ударил… а бабка ваша чуть тоже не прибила… Ах, господи ты мой! Недаром сказано: родившемуся под планетою Сатурна в рассуждении душевных качеств -- злость и негодная жизнь, любят нечистоту; словом, имеют все негодные качества душевные и телесные.
И дедушка кашлял.
– - Пойдемте, дедушка! На нас смотрят.
– - Пусть смотрят! Я всем скажу, что меня родной сын выгнал… Фу! Как устал! Бежал как угорелый. Такой разбойник! А та и рада, что ее родной сын буянит. Да какой сын -- он антихрист какой-то!
И дедушка качал головой и махал руками, как сумасшедший…
Мы пришли домой. Дедушка настоятельно пожелал тотчас же видеть маменьку. Ее уже предупредили о ссоре отца с сыном; она поздоровалась с дедушкой очень холодно и прямо спросила:
– - Что у вас опять там?
– - Ах! -- И слезы мешали дедушке продолжать.
– - Да говорите же, батюшка, что у вас с Семеном?
– - Да что! Сын родной чуть не ударил отца -- вот какие времена пришли! Такой разбойник… а вашего сына до смерти засечет!
– - Ну и хорошо сделает!
Маменька посмотрела на нас.
– - Уж, ей-богу, не знаешь, что делать, что говорить: сын выгоняет отца, жена ругает мужа, мать радуется, как сына мучат!
Дедушка зажал себе уши и в каком-то исступлении начал ходить по комнате…
– - Да скажите, что же я буду делать? Ну, вы поссорились с своим сыном?..
– - Поссорился?..
И дедушка весь задрожал.
– - Нет! Он меня чуть не ударил! Я жаловаться пойду!
И он заплакал.
– - Полноте вздор-то городить!
Маменька хотела уйти, но дедушка удержал ее, закричав:
– - Да погодите! Выслушайте отца, которого сын родной…
Маменька перебила его:
– - Чего же вы хотите?
– - Я не могу жить с женой; она мотовка! Как в кураже, с ней не сладишь, так и лезет драться…
– - Где же вы хотите жить?
– - Где-нибудь, только не с женой! Тридцать лет жили вместе: все шло хорошо! Вдруг как белены объелась: каждый день давай денег, ругается, зачем мало даешь, грозится все деньги отнять… А какие у меня деньги? Откуда? А все, я вам скажу, проклятое вино: баба дура, выпила и пошла беситься!
– - Ну, знаю, знаю!.. -- перебила маменька. -- Хорошо, я вам дам комнату, платите мне тридцать пять рублей в месяц; обедать будете в детской… Хотите, так оставайтесь…
И она ушла, не дождавшись ответа.
Дедушка задумался: тридцать пять рублей его поразили, но страх победил скупость.
– - Лучше буду последнее отдавать, да не жить с ними! -- воскликнул он решительно и, только теперь заметив, что маменька уже ушла, прибавил в отчаянии: -- Вот до чего дожил: сын буянит, жена ругается, дочь не хочет слушать. Господи!
Чтоб успокоить дедушку, ему предложили водочки. Выпив, он стал говорить складнее.
– - Сегодня я встал, вижу, жена так и шипит, словно змея, пьяна уж третий день сряду! Входит сын, я ему поклон, да и говорю: "Уйми свою мать, Семен, она меня прибьет". А он, разбойник, держит в зубах трубку и молчит, точно без языка! Жена ну кричать и ругаться, так и лезет ко мне. Я плюнул и прочь от греха… Известно, баба дура: умрет, а на своем поставит, в реке тонет, а два пальца выставила, да и показывает, что стриженый, стриженый…
Дедушка всегда приводил в пример женского упрямства знаменитую басню о бритом и стриженом.
– - Да за что же вы с дяденькой поссорились? -- спросил кто-то из нас.
– - Отцу старые кости погреть не дадут!.. Расхорохорился, начал кричать на отца: "Не закрывать рано трубу: угар будет!" (Тут дедушка передразнил голосом своего сына.) Я ему говорю: "Так, по-вашему, дрова даром, что ли, жечь? На воздух топить?.." А он на меня как закричит, а жена-то, мотовка, стоит в дверях, зубы скалит да приговаривает: "Так и надо, хорошенько его, Семен!" Ну, ей-богу, он ударил бы, не убеги я из дому: думаю, пропадай себе добро, уйти от беды, да поскорей и навострил лыжи…
– - Полноте, дедушка.
– - Нет, я уж давно заметил, что они как-то странно на меня поглядывают, у них глаза-то точно у злодеев…
Наконец нам надоело слушать дедушку, мы понемногу разошлись, и он остался один. Облокотись локтем на стол, он поддерживал рукой свою голову, скрипел зубами, прихлебывал пунш и по временам повторял:
– - Разбойник! Отца гнать… Тридцать лет жили вместе… недаром сказано…
И в сотый раз повторив то, что недаром сказано, он сразу допил стакан и улегся…
От сидячей, затворнической жизни, от болезни, от старости дедушка с каждым годом становился трусливей и легковерней. Брат Иван в несколько дней совершенно завладел им: он так его понял, что угадывал его желания, и только ответами брата удовлетворялся любопытный дедушка. Иван спал в одной с ним комнате. То-то раздолье дедушке! Надев белый вязаный колпак, старик вытягивался во весь рост на кровати, покрывался истертым шерстяным одеялом, выставив одно худое лицо свое с длинным, немного кривым носом, и пускался в бесконечные рассказы о том, как родной сын хотел выгнать его из дому, как тридцать лет жил он с мотовкой, женой своей, как в несчастный день ничего не должно предпринимать… Брат давно спал, но дедушка все еще говорил, говорил, пока шевелился язык… Но особенную деятельность обнаруживал дедушка по утрам, когда топили печь. Едва огонь охватывал дрова, он вооружался длинной кочергой, садился против печки и сладострастно следил за возрастающим пламенем, прислушивался к треску дров, которому вторил поскрипыванием зубов. Дрова пищали, свистели, иногда стреляли, причем старик вскрикивал и сердился, зачем сыры дрова и зачем дорого куплены. Клетка дров разрушалась, падала в беспорядке; дедушка с любовью подталкивал головешку в пламя, постукивал ее и радовался, когда она опять загоралась. Наконец, когда дрова превращались в огненную гору, а дедушка в розовый уголь, он загребал уголья к одной стороне, подозрительно оглядывался, не следят ли за ним, и если в комнате никого не было, поспешно закрывал трубу и становился к печке, чтоб отвлечь от нее внимание… Его сожаление, что не позволяют ему заведовать печками целого дома, не имело границ!
По воскресеньям, когда собирались братья, дедушка никогда не мог высидеть обед до конца. Наш беспрерывный говор, мешавший ему говорить, называл он своеволием и восхвалял старое время, когда говорили по старшинству… Если мм рассказывали друг другу что-нибудь любопытное, дедушка хотел непременно знать: за что? почему? как? кого? а между тем был туг на ухо.
– - А? Что? Не слышу! -- И дедушка чистил себе мизинцем ухо и подставлял его к самому рту рассказчика.
– - Кто, а?
– - Маменька проиграла в карты.
– - Слышу, слышу… Вишь как кричит, точно дом загорелся! Ну, он приехал, мать выиграла?..
Ваня мигом избавлял нас от докучливого соседа, и вот каким способом. Дедушка, вычитав в Брюсовом календаре, что между 15 февраля и 15 марта должно опасаться покушения на жизнь, очень боялся насильственной смерти. Брат объявил ему, что в лунные ночи на него находит какое-то бешенство -- все хочется душить и резать. Дедушка заглянул в календарь: так точно! "Отроче, родившийся под такой-то планетою, подвержен припадкам безумия, ему очень вредна говядина".
А брат нарочно протягивал тарелку во второй раз:
– - Тетушка, пожалуйте еще говядины!
Дедушка вертелся на стуле, охал и говорил:
– - Господи! Взбесится! Взбесится! Посмотрите: у него уж и так глаза налились кровью!..
Брат делал: "брр!", мотал головой и таращил глаза на дедушку… Старик в ужасе вскакивал из-за стола, махал руками и кричал:
– - Нашло! Нашло!..
Вечером часов пять сряду он доказывал тетушке вред говядины, ссылаясь на свой календарь; но на брата долго сердиться не мог, а тотчас опять подчинялся его влиянию и даже ничему не верил, чего не подтверждал брат. Если брату хотелось пряников и сухарей, он отправлялся к дедушке.
Старик лежал, растянувшись на своей кровати, и поскрипывал зубами.
– - Дедушка, -- говорил брат.
