Авдотья Панаева - Семейство Тальниковых
– - Вишь, дворянка какая! Туда же, после обеда отдыхать легла!
И он шел к бабушке в комнату, я за ним. Страх мой исчез… Дедушка поднес свечу к циферблату, с которым его голова приходилась почти наравне, хоть часы висели очень высоко.
– - Наташа! Уж седьмой час, пора бабку будить -- самовар ставить!
Я ничего не отвечала, а все рассматривала часы и прислушивалась к их стуку: все было, как обыкновенно. Совершенно успокоившись, я брала Брюсов календарь, а дедушка садился у кровати, барабанил по столу и своим ворчаньем будил бабушку…
ГЛАВА VII
Скоро я перестала гостить у бабушки: мне с братом Иваном приказали каждый день ходить к учителю музыки. Учитель наш, человек средних лет, не отличался ни умом, ни образованием, но был довольно добр к нам… Родители наши когда-то оказали ему услугу, не знаю какую, и маменька очень ловко намекнула ему, что теперь прекрасный случай отплатить за нее. Он им воспользовался, то есть согласился учить нас даром, -- и с тех пор ни проливной дождь, ни вьюга, ничто не могло остановить нас; что бы ни делалось на земле и на небе, мы шли себе к учителю, удивляя прохожих своим костюмом… Брат ходил в шинели, из которой давно вырос; меня насильно облекли в старый маменькин теплый капот, которого юбку подшили, отчего она сделалась вполовину короче талии, приходившейся почти наравне с моими коленями. Калоши, тоже маменькины, беспрестанно спадали у меня с ног, несмотря на огромное количество набитой в них ваты; наконец я ухитрилась сделать из них сандалии, и только тогда они оказались полезными… В глубокую зиму на нас надевали длинные белые мохнатые сапоги, называемые "васьками", которые замедляли нашу походку и делали нас издали похожими на медвежат, сорвавшихся с цепи…
Учитель наш был женат, и часто семейные дела отвлекали его от уроков, к неописанному восторгу брата Ивана. Жена вышла за него по любви: учитель покорил ее сердце примерным безрассудством: в тридцать градусов морозу по целому дню бродил он мимо ее окон… Такое самоотвержение до того пленило молодую девицу, что она, несмотря на сопротивление родственников, сделалась его женой… С тех пор в доказательство любви своей каждый день припоминала она ему, что отказалась от многих выгодных партий для бедного музыканта, -- и учитель был счастлив. Он вполне верил ей, да и нельзя было не верить после беспрестанных нежностей, которыми она осыпала его при всех… А о нежностях, которыми она осыпала одного молодого человека наедине, он не знал. Вся квартира учителя состояла из двух комнат. Из спальни в залу, где мы учились, дверь притворялась неплотно, и я часто видела в зеркало, как жена учителя любезничала с своим мужем при молодом человеке, и с молодым человеком, когда учитель, вырвавшись из ее объятий, уходил к нам. Молодой человек почти жил у них. Он был очень беден, а жена учителя очень благотворительна: она упросила мужа приглашать его каждый день к обеду… Так текла их жизнь, пока жена учителя не начала уходить по утрам, говоря, что у ней болит голова и что ей нужен воздух. Раз ее не было дома, а учитель занимался с нами; вдруг прибегает, запыхавшись, молодой человек и что-то шепчет на ухо учителю. Учитель побледнел, схватил шляпу, накинул шубу и в одну минуту, в халате и туфлях, исчез с молодым человеком. Мы очень обрадовались, что урок наш остановился так неожиданно… Через несколько минут в спальню вбежала жена учителя; она переменила шляпку и салоп и опять ушла, сказав нам, чтоб мы не смели говорить, что она приходила домой… Явился учитель в таком бешенстве, что мы перепугались: он все ходил по комнате, хватал себя за голову и все повторял: "Убью, убью его -- и тебя тоже!" Молодой человек ходил за ним и старался его успокоить, но когда услышал, что раздраженный учитель хочет и его убить, он спросил обиженным тоном:
– - За что же меня-то? Я чем виноват?
– - Зачем раньше мне не сказал! -- Ты сам говоришь, что сегодня не в первый раз…
Разговор их был прерван приходом жены учителя, которая с улыбающимся лицом пришла в комнату и протянула губы к мужу, сказав:
– - Здравствуй, Кокоша…
Учитель с гневом отшатнулся от своей жены и громовым голосом спросил:
– - Где ты была?
– - Я гуляла, Кокошенька.
– - Очень хорошо знаю, что ты гуляла… даже и не одна…
Жена учителя посмотрела с удивлением на своего мужа, потом на молодого человека и сказала:
– - Ты с ума сошел, Кокошка!
– - Нет! -- воскликнул учитель. -- Я не сошел с ума! Мы видели, как вы кинулись в сани, завидев нас. Я узнал вашу черную шляпку… Если б тут случился извозчик, я бы вас догнал, сударыня!
И он грозно прошелся по комнате.
– - Когда? Как! С кем? В чем!
И вопросы оскорбленной супруги посыпались градом…
– - Да вы посмотрите, что на мне надето, какая у меня черная шляпка? Взгляните!..
И жена учителя бросила в лицо мужу свою желтую шляпку. Учитель и молодой человек смутились. Муж побежал смотреть салоп, а жена успела между тем с гневом погрозить молодому человеку рукой и назвать его подлецом. Учитель принес салоп жены и поднес его к самому носу изумленного молодого человека с вопросом:
– - Разве такие бывают меховые салопы?
Жена учителя горько заплакала и сказала:
– - Вот что значит жалеть людей и делать им добро! Выслушай меня, Кокоша! Он за мной давно ухаживает и хотел оклеветать меня за то, что я не хотела тебя обманывать и грозилась все сказать тебе.
Вопль оскорбленной добродетели наполнил комнату. Молодой человек видимо остолбенел от такого оборота дела; он раскрыл рот, но его оправдания были заглушены криками, угрозами и проклятиями мужа: "Вон, мерзавец! Так вот как ты платишь за нашу хлеб-соль? Долой с глаз моих, или я убью тебя!" И мне казалось, что учитель в самом деле готов убить молодого человека, который все кричал:
– - Да позвольте…
– - Вон! Вон!
– - Она вас…
– - Замолчи, мерзавец!
А жена учителя между тем из-за плеч мужа делала носы молодому человеку и всячески дразнила его… Наконец его вытолкнули в дверь, которая чуть не расшиблась, так сильно ее за ним захлопнули… Жене учителя не много требовалось времени, чтоб из торжествующей физиономии сделать угнетенную и вздыхающую… Учитель после напряженно-бурного состояния духа вдруг совершенно оторопел и не знал, как подойти к жене. Наконец после долгого молчания он решился сказать:
– - Пипиша, не сердись, я его выгнал.
– - Еще бы вы его расцеловали!
И она сердито отвернулась от мужа.
– - Ну, прости меня, я дурак, теперь никогда ничему не буду верить!
– - Скажите, пожалуйста, как вы могли принять за меня другую?..
И жена учителя улыбнулась.
– - Видишь, пипиша; я так был взбешен, так убит, что сам себя не помнил: вижу, идет дама в меховом салопе с каким-то мужчиной… Я к ним, а они в ту самую минуту сели на извозчика и, как нарочно, поехали так скоро, ну, я и подумал, что ты…
Жена учителя залилась звучным хохотом. Учитель, видя, что жена его хохочет, тоже начал хохотать. И они хохотали минут пять сряду…
– - Ах, пипиша! Посмотри: я в туфлях… так и ходил… ха, ха, ха!
И опять хохот, а потом послышались нежные поцелуи. Учитель, вспомнив нас, велел нам отправляться домой.
С того дня учитель предоставил жене полную свободу. Очень часто, перемигнувшись с каким-то мужчиной в окно, она нежно прощалась с мужем и уходила, а чрез минуту я видела, как, недалеко от дому, она садилась в сани с тем же мужчиной и уезжала…
Когда учитель уходил на урок, оставляя нас одних протверживать старое, дверь в нашу комнату затворялась, и я слышала за стеной мужской голос, смех жены учителя и поцелуи…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы переехали на новую квартиру; антресолей уже не существовало… В будни я страшно скучала, дожидаясь с нетерпением субботы, когда соберутся братья… Сестры Соня и Катя превратились в больших девиц, а тетенька Степанида Петровна, напротив, помолодела, убавив себе несколько лет и начав зачесывать волосы, как сестры… Ей не хотелось казаться старше их…
Однообразие детской нарушалось только посещениями одного бедного чиновника, Якова Михайловича, который обыкновенно уходил на нашу половину, когда другие гости садились за карты… Ему, кажется, очень нравилась сестра Софья, которая кокетничала с ним от скуки… Но Степанида Петровна частые посещения его приняла на свой счет, и надежда на замужство снова запылала в ее сердце.
Дяденька между тем ездил к нам чаще и чаще. Страсть к картам произвела в нем переворот: он сделался рассеян, реже наказывал своего племянника, он даже начал видеть сны, в которых главную роль играли карты, -- чего с ним прежде решительно не случалось… Церемониться с племянницами он не любил; поздоровавшись обыкновенным своим способом, посидев и поговорив единственно для собственного удовольствия, потому что никто другой не обладал тайною находить его слова остроумными и даже понятными, дядюшка вставал, брал со стола свечу и мерными шагами удалялся. Возвратившись минут через пять, он с тою же спокойной важностью ставил свечу на стол, потирал руками и, обращаясь к которой-нибудь из нас, говорил: "дас ис кальт", {Холодно (ред.).} -- выражение, которым ограничивались познания его в иностранных языках… В залу он входил глубокомысленно.
