Натан Щаранский - Не убоюсь зла

Примерно в те же дни я составил для себя короткую молитву на ив-рите, в которой обращался к Всевышнему: "Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка вселенной! Даруй мне счастье жить вместе с любимой женой Авиталью в Эрец-Исраэль. Даруй ей, моим родителям, всей на-шей семье силы преодолеть трудности и дожить до дня встречи. Даруй мне силу, мужество, разум, удачу и терпение, дабы выйти из тюрьмы и добраться до Эрец-Исраэль прямым и достойным путем". Каждый раз по дороге на допрос я успевал произнести эту молитву дважды, а когда гу-лял во дворике или сидел в карцере -- распевал, как псалом. Со време-нем у меня вошло в привычку читать ее перед сном; и так я поступал в течение девяти лет.

5. КНУТ И ПРЯНИК

Закладывать своих -- это, конечно, "западло", последнее дело. Но и о себе подумать нужно. Если чекистам кость не бросишь -- обя-зательно зеленкой лоб смажут: им ведь тоже отчитываться надо. А ты как думал? В жизни только так: ты -- мне, я -- тебе. Сам сперва для себя реши, что можешь им сказать, а чего -- нет. И не на допросе колись -- мало ли что еще они там из тебя выжмут, -- лучше напиши заявле-ние Генеральному прокурору. Расскажи все, что считаешь нужным, а дальше -- молчок. Больше, дескать, ничего не знаю. Но после этого уже не расстреляют -- ведь следствию помог.

Так говорил мой сосед Фима. Примерно с начала апреля он стал на-стойчиво убеждать меня написать Генеральному прокурору -- так, мол, все умные люди делают. Сначала я отсыпался, затем усиленно занимал-ся аутотренингом, но слова Фимы все же до меня доходили. Они навели меня на мысль: а почему бы и впрямь не написать заявление Генераль-ному прокурору? Конечно, не в том духе, как советует Фима. Я четко сформулирую в нем свою позицию и в дальнейшем буду просто ссылать-ся на это заявление. Не придется каждый раз придумывать ответ и, главное, можно тогда не опасаться, что на него повлияет обстановка на допросе.

Узнав, что я наконец-то собрался писать Генеральному прокурору, мой сосед обрадовался и засуетился. Он взял на себя внеочередную уборку камеры, не позволял мне вставать к кормушке за едой -- все де-лал сам, приговаривая:

-- Ты пиши, пиши, не отвлекайся -- свою жизнь спасаешь, это тебе не шутки!

В своем заявлении я подробно перечислил нарушения прав человека в СССР, вынудившие нас заняться сбором информации об отказниках, подчеркнул, насколько важно для их судеб и судеб всех других людей, чьи права нарушаются, внимание к ним мировой общественности. Я пи-сал, что наша деятельность от начала и до конца была открытой и за-конной, однако я не намерен обсуждать ее в деталях, ибо не хочу помо-гать КГБ готовить "дела" на других еврейских активистов и диссиден-тов. "В свете публикаций в газете "Известия", -- добавил я, -- обвинив-ших нас еще до ареста в измене Родине, не приходится сомневаться в исходе расследования моего "преступления", а потому я не вижу смысла в сотрудничестве со следствием, заранее знающим, к каким результа-там оно придет". Это все не было простой риторикой -- ведь хорошо из-вестно, что в советской истории суд ни разу не оправдал того, кто обви-нялся в политическом преступлении.

Жизнь я себе этим заявлением, конечно, не пытался спасти, но про-цедуру допросов упростил до предела. С тех пор, подтверждая каждый раз свое участие в деятельности еврейского движения и Хельсинкской группы, я произносил в конце одну и ту же фразу:

-- От конкретных показаний по данному вопросу отказываюсь в си-лу причин, изложенных в моем заявлении на имя Генерального проку-рора от девятнадцатого апреля сего года.

Реакция Черныша была спокойной:

-- Что вы такими заявлениями хотите доказать? Все бравируете, о жизни своей не думаете.

Мой же сосед по камере и вовсе не стал комментировать этот посту-пок, он просто больше не заводил разговоров о письме прокурору. Зато буквально на другой же день появилась новая тема, поинтереснее.

Когда я вечером пришел с допроса и мы сели ужинать, Фима зашеп-тал мне на ухо:

-- Сегодня я начал переговоры с ментом. Хочу, чтобы он отнес моей жене ксиву. Она ему там заплатит сотню, а он мне ответ принесет. Надо ее кое о чем предупредить... -- дальше шли намеки на какие-то неза-вершенные коммерческие комбинации.

Я удивился:

-- Подкупить кагебешника сотенной?

-- Ты жизни не знаешь! -- ответил самодовольно Фима. -- Деньги все любят и все берут -- уж поверь мне. А этот вертухай уже имел дело с моим предыдущим сокамерником: носил ему ксивы за плату. Тот их прочитывал и при нем же сжигал. Так что мент мне доверяет. Тебя он, понятно, боится, будет подходить ко мне только тогда, когда ты на до-просе.

Надзиратель, о котором шла речь, был самый старый из всех, лет под шестьдесят, длинный, тощий и угрюмый. Всезнающий Фима утверж-дал, что в сталинские времена тот работал "исполнителем", но это был скорее всего обычный тюремный треп. Дежурил этот надзиратель, как и все остальные, так: два дня -- в первую смену, с семи утра до трех, два дня -- во вторую, с трех до одиннадцати вечера, два дня -- в третью, с одиннадцати до семи утра, а после этого -- двухдневный отдых. В ноч-ную смену переговоры вести нельзя: я в камере, и вообще -- открыть кормушку, не вызвав подозрения со стороны корпусного, надзирателю очень трудно. В утреннюю и вечернюю -- только если меня вызовут на допрос в его дежурство и при этом не будет никакого начальства в кори-доре. Словом, переговоры с надзирателем Фима предполагал вести без спешки и осторожно.

Однако все пошло как по маслу. Меня в течение недели вызвали на допрос трижды, и каждый раз -- в смену старика. Фима тем временем обо всем с ним договорился: он передаст письма в один из ближайших дней, утром, когда тот будет разносить по камерам туалетную бумагу. В самый последний момент Шнейвас обратился ко мне:

-- Слушай, тебе, наверно, связь нужнее. Если хочешь и если есть что-то срочное, давай я для начала передам твою ксиву. Заодно и канал проверю. Да и потом -- все же евреи мы, должны друг друга выручать. Авось и ты мне когда-нибудь пригодишься: может, и я решу из этой страны сваливать.

Этого предложения я, разумеется, ждал -- и все-таки огорчился: ведь оно не оставляло никаких сомнений в том, что Фима -- стукач. Знаю, что многих старых зеков эта фраза возмутит: да какие еще могут быть сомнения! Разве самых первых его слов -- о том, что "лоб зеленкой смажут", -- недостаточно?! Но я уже объяснял, что выработал однажды -- и на всю жизнь -- свой взгляд на такие вещи: не спешить с выводами и пока есть хоть какая-то крупица надежды -- не считать человека сту-качом.

Я подумал -- и принял "великодушное" предложение Фимы, решив так: как бы ни был мал шанс сообщить друзьям о том, что со мной про-исходит, я должен его использовать. Ведь если обвинение, предъявлен-ное мне следствием, станет достоянием гласности, это заставит КГБ от-казаться от угрозы расстрела. Так во всяком случае мне тогда представ-лялось. А если письмо попадет в руки органов, что скорее всего, то в конце концов только от меня зависит, найдут ли они в нем что-то полез-ное для себя.

Мой сокамерник попросил лишь об одном: приписать в конце не-сколько фраз для его жены. Фима открыл мне свою тайну: в ожидании ареста он договорился с женой об условном коде -- вкладывая в ежеме-сячную передачу определенные сорта мыла, сыра и других вещей и про-дуктов, она сообщает ему о событиях на воле.

-- А у тебя вообще была уйма времени подготовиться к аресту. Но ты-то, небось, до такого не додумался, -- сказал он мне снисходительно, внимательно следя при этом -- или мне только казалось? -- за моей ре-акцией.

-- Да, -- удрученно согласился я. -- Я действительно сглупил, упу-стил такую возможность и не договорился ни о какой связи, ни о каких условных фразах. Теперь придется писать все открытым текстом.

Не знаю, поверил ли он мне, но я ему не врал. Действительно, имея столько времени в запасе, давая в течение одиннадцати дней "прощаль-ные" интервью и обсуждая с друзьями возможные варианты развития событий, я не сделал самого естественного и простого -- не договорился о связи типа той, какую разработал Фима Шнейвас.

Я написал письмо Володе Слепаку -- по-английски, по предложению Фимы, "чтобы мента не спугнуть", сообщил, какое обвинение мне предъявлено, что спрашивают на допросах, чем грозят, какова моя по-зиция; особо подчеркнул необходимость публично разъяснять, что в на-ших действиях не было ничего секретного; передал привет родственни-кам и друзьям.

В течение нескольких дней отдать письмо не удавалось. То старика посылали дежурить в другой конец коридора, то рядом с ним оказывал-ся его коллега, и мент подавал Фиме сигнал: мол, будь осторожен. В ре-зультате у меня каждый день возникала проблема -- приходилось пере-писывать послание заново. Оставлять его в камере на день опасно: ру-тинные обыски проводились примерно раз в две недели, с внеочередны-ми могли нагрянуть в любой момент. Опыта писать микроскопическими буквами на крошечных листках, которые в случае опасности можно бы-стро проглотить или уничтожить, у меня тогда еще не было. Фима тоже рекомендовал избегать лишнего риска, поэтому вечером, перед самым отбоем, я писал текст заново, а утром, после очередной неудачной Фиминой попытки передать записку, она уничтожалась.