Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
1
Спускаясь по трапу на взлётно-посадочную полосу аэропорта Доноры, Ада с дрожью в коленях поняла, что впервые возвращается домой, точно зная, что дядя Тан её не ждёт. В последние годы она часто думала об этом, но в реальности чувство одиночества и опустошённости оказалось совсем другим, далёким, словно речь шла о ком-то другом, словно та, былая Ада, глядевшая в будущее, уверенно стоя на вершине прошлого, исчезла, а новая с трудом удерживала равновесие на колышущемся и постоянно меняющем очертания сгустке тумана.
Её встречал доктор Креспи.
– Лауретта пока не может сесть за руль, – объяснил он. – Я думал, дня через три после той статьи она немного успокоится, но со всеми этими перипетиями один истерический кризис сразу перешёл у неё в другой. Сейчас на вилле не лучшая атмосфера. Вот ведь незадача, а?..
– Сперва я хотела бы увидеть, о чём именно говорят наши кузены в исковом заявлении. Полагаю, у Вас дома есть копия?
– Уверена, что хочешь читать его полностью? Может, пусть лучше адвокат сделает краткое резюме по основным обвинениям?
– Нет, доктор, я хочу знать точно и во всех подробностях, что они посмели написать. И нужно немедленно отправить копию Джулиано.
– Предупреждаю, они так и пышут бессмысленной злобой. Приплели даже довоенные воспоминания твоих тёток Санчи и Консуэло. Боже мой, сколько яда! Вытаскивают наружу всякую грязь, от которой и пользы никакой, и вспоминать незачем. В городе обо всём этом, скорее всего, давно забыли, но теперь... Стоило кому-то из прокуратуры проболтаться об иске одному бульварному писаке, как на следующий день наше дело было во всех газетах.
– Вы здесь, в провинции, придаёте слишком большое значение тому, что скажут люди. Такое ощущение, что в Доноре до сих пор пятидесятые, когда кругом царило лицемерное морализаторство христианских демократов. Но времена изменились, людей больше не интересует чужое грязное белье, за него давно никого не осуждают. Даже сама мораль теперь совсем другая. И потом, досужие сплетни меня не волнуют.
– Ада, твой дядя был храбрецом, каких мало, но и он боялся скандалов. Всю жизнь старался от них беречься. И вас берёг.
«Выходит, тётки знали об Армеллине?.. – подумала Ада. – Но разве адвокат не предупредил их, что лучше молчать? Если дядя Тан тоже знал, что Армеллина приходится им старшей сестрой, у него была веская причина внести её в завещание безо всяких там наркотиков и шантажа».
Однако злопыхательство тёток касалось вовсе не экономки: видимо, кроме Джиневры никто в семье так и не узнал о бабушкином дневнике. Чего Ада никак не ожидала найти в исковом заявлении, так это откровенного рассказа о смерти Инес во время бомбардировки – ещё и потому, что та, как справедливо заметил Креспи, не имела ничего общего с завещанием. Чистый выплеск злобы: тётки и кузены не просто позарились на деньги покойного – они решили отомстить тем, кого он предпочёл, причинить им боль, заставить страдать. Ей и Лауретте. Пусть даже Инес приходилась им родной сестрой, любимой младшей сестричкой, пусть они горько скорбели по ней, но без колебаний описали её гибель в доме любовника-фермера. Конечно, откровенных намёков на то, что Лауретта может быть незаконнорождённой, не было – в ней в любом случае текла кровь Ферреллов, mater semper certa est[87], но вот что касается отца...
Рассказ о её собственном рождении тоже застал Аду врасплох: у неё даже перехватило дыхание. О любвеобильности тётки она слышала с детства, о безумии матери – никогда. И теперь, когда обе они были мертвы, никто не смог бы её успокоить, объяснить, что эта чудовищная история от начала до конца была ложью, чистейшей выдумкой двух мерзких ведьм. Из свидетелей тех времён в живых оставалась только Армеллина, но в 1942 году она была в Цюрихе с дядей Таном. Бабушка при внучках некоторых тем предпочитала не касаться, письма из Доноры давно затерялись... Да и кто теперь скажет: может, изгнанников попросту не поставили в известность о произошедшем или они тоже решили молчать. Но в городе, по словам тёток, об этом скандале знали все: он был настолько грандиозным, что даже попал в газеты.
Старые карги вспоминали, что Маддалена Пратези в принципе не желала иметь детей. Ей не хотелось портить свою изящную фигурку беременностью и кормлением, не хотелось терпеть родовые муки. И тем более не хотелось отказываться от полной удовольствий жизни, променяв её на выводок сопливых щенят, пусть даже ей пришли бы на помощь сотни нянь и служанок. Так и заявляла Диего: мол, выйдет за него замуж только на этих условиях. А он, влюблённый и уверенный, что она передумает, притворился, что согласен. Какой эгоизм! Танкреди с началом войны и след простыл, да и в любом случае он был уже слишком стар и не принадлежал к роду Ферреллов. Так что Диего оставался единственным человеком, способным продолжить в веках их кровь и их двойную фамилию. Как он мог отказаться от наследника (или даже нескольких)?
Через несколько месяцев после свадьбы Маддалена Пратези забеременела. Узнав об этом, она пришла в ярость, расцарапала мужу лицо, а после перепробовала десятки разных способов самостоятельно избавиться ребёнка. Но в конце концов, испугавшись за собственную жизнь, не пошла к повитухам, а только заперлась в доме, чтобы никто не видел, как
