Виктор Ревунов - Холмы России
- Не ходи.
- Разве отвяжутся.
Павел подошел к стоявшему под сосной Дитцу и сказал:
- Сейчас выйдет, господин майор.
- Это она, та самая?
- Да.
- Как вы оказались в ее избе на хуторе?- спросил Дитц.
Павел снял с куста шинель, набросил ее на себя, сел на пенек. Закурил махорки.
- Ее муж мой брат по дядюшке,- ответил Павел.
Дитц, не сводивший глаз с избы, повернулся.
- Сын вашего дядюшки?
- Да. Мне сказал об этом отец, когда я собирался сюда.
- Надеялись па родственные чувства?
- Было безопаснее. Изба оставалась пустой. И можно было взять кусок хлеба.
- Жив ли ваш дядюшка?
- Не знаю. Говорят, убит,- ответил Павел: уточнять не хотел.
- Давно?
- По одним слухам давно, по другим недавно.
Дитц подошел к Павлу, сказал над его головой:
- Лейтенант, будьте правдивы со мной. Я не желаю вам зла. Но выйдет зло, если вы станете решать что-то самостоятельно. Вас учили осторожности. Вы имеете право на нее даже со мной, если это не измена. Но есть общее. Вы не знаете многого, в чем опасность. Скрыв, можно погубить все.
- Если бы я знал, господин майор.
Дитц присел на кочку, прислонился к дереву. Павел загасил окурок, втоптал его в землю.
- Кто такой Желавин?- спросил Дитц.
- Сидели в болоте с ним.
- Как познакомились?
- В избе. В той самой. Родственной,- помедлив, добавил Павел с усмешкой.- Он скрывался от комиссаров. Но есть что-то пострашнее.
- Вы уловили или что-то заметили?
- Я не в курсе дел. Что-то запутанное,- были у Павла и вопросы, но откровения и правды он не ждал.
- Если бы все было ясно, лейтенант, мы быстро бы и точно поражали цель. Но человек выворачивается, порой, не подозревая, скрывает своих самых лютых врагов,'оставаясь наедине с ними. Сожалеет потом.
- Не может быть откровения, когда его нет в других,- сказал Павел.
- Вы, лейтенант, выполняйте то, что вам приказывают, и будьте откровенны в донесениях, что от вас требуется. Нельзя расслаблять себя из-за того, что существуют ложь и несправедливость, или пытаться ниспровергнуть установленное, что не в наших силах.
- Есть что-то и в наших силах, господин майор.
- Представился случай для ваших сил. Проследите за этой женщиной. Она связана с человеком, который внесет некоторую ясность в интерес к этой избе. До меня дошли сведения, что невидимая лапа тянется к пропавшим сокровищам, владела которыми ваша семья.
Когда стемнело, Феня собралась. Потуже завязала платок.
Присела перед дорожкой.
- Пойду, тетя.
За двором, у леса, постояла среди кустистых берез.
Было тихо.
Пенек, как бочонок, укутан мохом. Забраживала брусника'винцом сладким. В лесу береза накренилась колодезным журавлем, тянет ведро, обливаясь изумрудной водицей. Да светлячки. Дом вон там, далеко, за фронтовыми зарницами. Как всполохом обернулось вдруг: одна в незнакомом лесу.
Феня обождала. Поглядывала на крылатые крыши деревни, в лес и на стожок. Звезды на склонах небесных. Одна знакомая, та самая, встречальная. Там загаданное: "Так-то, Киря. Чего-то шумели шибко, горевали, а хорошо было, лучше и не надо".
Никто не выходил. Феня нагнулась, выловила из росы целую горсть брусники.
"Ну-ну, пособирай. Не бойся. Стерегут тебя со вниманием. Да не по ягодки позвали. Беги!"-как занузданная вскинула голову. Воля! Вон за тот кустик! И дальше, дальше. Повернула к дворам.
В избе опомянулась.
- Прости, тетя. Опять к тебе. Чего-то никак не соображу.
- Посвидалась?
- Нет, не пришел.
- А прицепился. Гляди.
В окно -стук, стук: опять вызывают!
- Хоть бы отравы какой, тетя!
- Христос с тобою!
- Той смерти боюсь.
Но было тихо. Дарья походила у стен. Поманила Феню. Показала на трещину в бревне. Феня прижалась ухом. Как в сене, похрустывало и шумело, ползло гадюкой.
- Ошиблись, знать - сказала Дарья.- Немцы здесь.
Тверди, к мужу пришла.
- С другим жила, а за него прятаться.
- Не чужой,- уговаривала Дарья.
- И этот под полом у меня гостил.
- Кто?
- А вот заходил. Оборотень. Сынок барский. Павел Ловягин.
- Пашенька?
- Он самый. Тетя, если что, запомни.
Дарья наложила на лицо руки. Как от нехорошего сна просыпалась.
- Он и есть.
В дверь застучали. Дарья вышла в сени. Застучали сильней.
- Молодая пусть выйдет,- потребовал Павел.
- Сейчас спрошу,- ответила Дарья.
В сенях Феня схватила серп со стены. Выбежала через дворовую дверь к хлевку.
Павел с пистолетом в руке остановился.
- Почему не идешь? Новосельцев ждет.
- Так пошли,- позвала его.
Он шагнул и снова остановился.
- Что ж ты? Пошли, пошли,- поманивала она серпом и отходила.
- Павел Антонович, позор, позор-то какой,-услышал он за спиной голос и оглянулся, Дарья стояла посреди двора.- Как же не совестно.
Феня скрылась в тени плетня. Наставила серп на себя.
Дитц, в шинели, лицо его и голова были завязаны бинтами, сидел за столом в избе Дарьи.
- А где же муженек твой?- спросил Дитц.
- Кто ж его знает? С зимы не видела.
- А что за баба была у тебя?
- Это Митьки Жигарева женка. По слуху дошло ей, будто он у меня раненный лежит. Был. Из окружения шел. Вот тут свалился,- показала Дарья на пол.- А утром поднялся и в лес. Она-то сюда, а где искать?
Дитц поднял воротник шинели.
- На улице теплее.
- Так изба: из подпола тянет.
- А этот человек, который заходил, кто такой?
Дарья взяла веник, замела в угол следы разные, распрямилась.
- А бог их разберет. Глядеть-то на них боюсь. Глаза не знаю куда девать.
- Так, видно, не боишься одна?
- Думала, и не дойдут сюда. Куда же теперь? Поймают. Угонют-то, еще хуже. Вот и сиди, и терпи.
Дарья пощипала лучины, положила в печь поленца. Запахло дымком от вспыхнувшей и затрещавшей бересты.
- А Желавин не заходил? - спросил вдруг Дитц.
- Да ведь убили.
- За что же его?
- А вот этой самой бабы муж-то поревновал и убил.
Сам и признался.
Дитц достал карточку: уже снят был Желании для личного дела, завелось в папке с черным орлом и свастикой на обложке.
- Это Желании?
Дарья взглянула на карточку. Постарел Астафий:
от взгляда холодило хмуростью.
- Да, он,- подтвердила Дарья.
Вошел солдат в шинели, в фуражке со звездочкой.
Вызвал Дитца.
- Спасибо за беседу, хозяйка.
- Так заходите, печь затопила. Чай будет малиновый.
Павел стоял за хлевом. Дптц быстро подошел.
- Потеряли ее след, господин майор.
Дитц обдал его насмешливым взглядом.
- Вы прозрели?
- Я не понимаю вас.
- Почему она вам не поверила? Она испугалась вас.
Ваше настоящее лицо было известно ей. Вы где-то провалились. Вас кто-то знал.
- Меня знал один человек. Тот, из сапожной будки.
Я не отвечаю за измену других.
- Когда вернется, мы разберем. Если окажется, что вы правы, то считайте, мы выиграли сегодня.
- Я понял вас.
Зажгли фонарь. Личная секретная Дитца в рубленой новой избе на краю села, занятого разными немецкими службами.
Ввели Желавина. Опавшее лицо его пожелтело, устал и прел в грязной одежде.
- Садись!- сказал Дитц.
Желавин сел на табуретку.
- Без привязки?- будто бы и презрел за такую милость.
- Как ты оказался в деревне, где тебя взяли?
- Местечки знакомые. Охота тут бывала хорошая.
Петухи краснобровые.
- Охотник.
- Я больше насчет волка. За него, серого, деньги давали. Вот, бывало, и кружил без еды, без курева, чтоб хлебный или табачный дух не чуялся, только лесной, болотный. Овчинный он уважает. И барсуки водились.
Норы тут у них были, ходы. Выкуривали и вилами покололи. На шапки. Да и сказать, знакомая в этой деревне.
- Кто?
- Дарушка Малахова, милая, свет клином сошелся.
- Бывал у нее?
- Не дальше гумна, а то тайком, голову из травы не поднимал.
- Почему?
- Муж ее в прошлом хозяин трактирный. Арестовали, сбежал или удавился с горя, кто его знает. Да вдруг и прошумело. В Москве из-под порога квартирки адвоката одного узелок взял.
- Что за узелок?
- Вам любопытно. А и мне, чуть-чуть, поодаль от вас, незаметно, вроде как искоркой на ветру: погаснет и опять. Вот я и караулил в деревне, поджидал. Появился возле избы какой-то. Лицо холстинкой закрытое.
Словно бы и не один. А как проверить? Может, выманивал специально. Я на след, а он сзади топором. В лес ушел-туда, к норам. А я забоялся. Без товарища как?
И глаз с затылка нет, и голова одна.
- Можешь проводить?- сказал Дитц.
Желавин встал да было руку вскинул, но оглянулся, испугался чего-то.
* * *
Феня проползла по высокой траве и затихла на отроге леса - песчаном уступе, размытом ветрами с лугового залива; годами стекал песок, знойкий его жар унимала полынь, маяло обильное и горькое здесь солнце.
