Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
За болтовней служителя Фридман не заметил, как они свернули с главной аллеи на боковую, потом дорога превратилась и вовсе в тропочку, всюду могилы без оград, некуда ногу поставить. И вдруг — лужайка, огромный ухоженный газон. И как‑то неожиданно мажорно запели птицы. В центре газона стоял черного мрамора постамент, на котором в кресле восседала бронзовая фигура мужеска пола. Затылок его был толст и надменен, как у Нерона.
— Сюда, пожалуйста. Обойдите вот здесь. Отсюда лучше видно. Произведение искусства! Высшая проба!
— Кто это? — оторопело спросила Лидия Кондратьевна.
— А это новые русские так хоронятся, — палка его нацелилась прямо в бронзовое переносье еврея в кресле. Это вот — папенька. Убит. Разборка была.
— Кто же его убил? — пролепетала Лидия.
— Пойдемте, покажу, — служитель, услужливо отодвигая перед попутчиками ветки, заковылял по тропочке. За старым кленом и кустами шиповника открылась другая лужайка, не уступавшая размерами первой. Такой же постамент, и тоже — бронзовая фигура, на этот раз не сидящая, а стоящая, романтический бронзовый плащ развивался, как у Лаэнгрина. В скульптурных чертах покойного явно угадывались черты кавказской национальности, а плащ при ближайшем рассмотрении оказался буркой.
— Вот они и убили.
— А этих кто убил?
— Родственники первого, а руководил всем сын. Вы разве сына не заметили? Слева от папеньки разместился, чуть вниз.
Служитель опять резво побежал назад. Лидия хотела было воспротивиться, но не успела, Фридман кинулся за добровольным гидом с полным энтузиазмом.
— Вот, — представил могилу служитель. — Сынок.
— А сына кто убил?
— Так родственники тех… — палка указала на соседнюю лужайку. — Сейчас они на время угомонились, но, я думаю не надолго. Ждем.
— Идем отсюда скорее. Я не могу больше, — взмолилась Лидия, — мне страшно. Клим, да ты слышишь ли меня?
Он ее не слушал. Взгляд его был прикован к золотым буквам на мраморной доске. И только когда Лидия с силой дернула его за рукав, он повернул к ней лицо. Выражение этого лица было сложным, полный коктейль из удивления, радости, сочувствия и брезгливости.
— Ты на фамилию посмотри, — сказал он.
— Бам Григорий Абрамыч, — прочитала Лидия, потом оглянулась на могилу сына, — Бам Илья Григорьевич… Так это люди? Ты же говорил, что поставщики с БАМа.
— Мало ли что я говорил, идиот. Я с этими бумагами не работал. Они мне только раз на глаза попались. А слово "БАМ" в советских мозгах… Ну ты сама понимаешь. А на инициалы я и внимания не обратил. А здесь вдруг как вспышка в голове! Вот почему они не звонят, голубчики.
Лидия вдруг стала задыхаться. Кладбищенского воздуха ей явно не хватало.
— Все это замечательно, — сказала она прерывисто. — Хотя и грех так говорить. Все- таки люди… Но я бы хотела похоронить мою тетку, она из их компании. Пропади они все пропадом! Закопаем ее быстро — и бегом отсюда. Фридман, ты меня слышишь?
12
Значит, их было две… Это Марина точно подтвердила. У второй, которая Даша Измайлова, оказывается, есть реальный отец. Твердила про любовь, а потом тоже сбежала. И в последней, главной записке, написала, паршивка, что украла пятьдесят рублей. В этой части рассуждений Антон всегда бил кулаком — по столешнице, по подлокотнику кресла, по собственной коленке, если ничего другого не подворачивалось.
Вначале, естественно, он просто ничего не понял. Вначале, когда они обе были в одном лице, главным ощущением было чувство брошенности. Горько — до воя. Ты — ветошь, румега, которую выбросили за ненадобностью. Любовь обладает неоспоримым качеством возводить все в степень. Уж если ты счастлив, то сердце съезжает с ритма, дыхание зашкаливает, а уж в горе… эпитетов не подберешь. Тоска стояла в доме неподвижная, вязкая, как старый клей — хоть стихи пиши… или дневник, где подробненько, каждый изгиб страдания… Писать дневник он начал было на компьюторе, но потом опомнился, бросил. Чтобы где‑то там на жестком диске запеклось его живое, студенисто дрожащее штучное страдание! Безумие, честное слово!
Второй раз он сел за дневник, когда Марина по телефону рассказала ему про посещение Фридмана. На этот раз он взял ученическую тетрадку в клеточку и исписал в едином порыве десять страниц. А может и больше, не считал. Фразы выходили корявые, но его это мало волновало. Он хотел разобраться в невероятной, фантастической ситуации. И разобрался. Опять выходило, что виновата во всем (непривычное имя!) Даша. Ведь только она понимала ситуацию! И так и объясни все по–человечески, без оскорблений! Да видно уж натура у нее такая, не может, чтоб не обижать. В какой‑то момент вдруг, как электрическая вспышка, мелькнуло что‑то, перевернув всё с ног на голову, и даже затасканное слово — истина, вспыхнуло перед глазами. Не слово, конечно, мелькнуло, а ожило Дашино лицо с затравленным выражением. Но этот миг не хотелось закреплять в памяти, потому что он только рождал новую боль.
Весь их последней разговор был чистой нелепицей. Он был не готов к осмыслению подобного — я не Варя! Да и какой нормальный человек может предвидеть подобное. Нет, вы представьте, господа, к тебе приходит друг, или, того круче — приезжает мать, сидит с тобой за столом, чай пьет, а потом вдруг между делом сообщит, что она тебе вовсе не мать, а просто похожая на нее женщина. А ты ее люби как мать, потому что она хоть и не мать, но человек неплохой и любить тебя готова.
Именно такие мысли пришли Антону в голову, когда он сидел с Ольгой Константиновной на кухне и жевал домашний пирог с яблоками. Мать была озабочена, но виду не показывала. Она приехала в Москву по настоянию мужа, который впал в панику после длинного телефонного разговора с недавним начальником сына. Начальник рассказал, что Антон пришел к нему в кабинет, буквально "дверь ногой открыв", "швырнул" на стол заявление, и. когда услышал естественный
