Иван Бунин - Том 3. Произведения 1907–1914
Поиски ответов на вечные и всечеловеческие вопросы о смысле бытия, о назначении человека, о взаимосвязи и взаимозависимости всего сущего, о смысле истории, о причинах расцвета и гибели цивилизаций, размышления о верованиях и устремлениях народов к правде, добру и красоте и одновременно неистощимая жажда увидеть самому бесконечное разнообразие мира — все это питало воображение художника, его мысль и слово.
Особенно влекли Бунина те страны и века, где сходились начала и концы, где коренились «истоки дней», где сталкивались созидательная мощь духа и варварство, творчество и деспотизм.
Он видел развалины Парфенона и Карфагена, грандиозные египетские пирамиды, древнейшие могилы фараонов, руины Иерихона в Палестине с мощными стенами и гробницами сорока-вековой давности. Но больше всего поразил его Баальбек, руины Храма Солнца, «превышающего размерами все сделанное рукою человека» (Бунин, т. 3, с. 400). Бунина потрясли сказочные каменные монолиты, созданные в доисторические, отдаленные времена, «когда легенды о титанах еще дышали жизнью». Там думал он об истоках человеческой истории, о блаженно-легендарном Эдеме, о кедрах ливанских, кои упоминает Библия. Там ощутил он «колыбель младенческого века», исток познаний человечества, «наш первый след и первый иероглиф».
Путевые поэмы создавались одновременно с «Деревней» и «Суходолом» в 1907–1911 годах. Сам Бунин ставил их рядом, выделял как наиболее значимое. Казалось бы, они совершенно различны по содержанию. В одних — Россия, повседневность, быт. В других — Восток, экзотическая природа, древность. Но объединяет их авторский взгляд — стремление повсюду уловить смысл и взаимозависимость вечного и временного, запечатлеть и разгадать историческую и духовную преемственность поколений, культур, верований.
Поэтическое восприятие природы, древних памятников и современной жизни народов Ближнего Востока переплетается в цикле путевых поэм «Тень Птицы» с развернутыми размышлениями — философскими, историческими, религиозными, этическими и эстетическими. Путешествие в пространстве становится путешествием и во времени. Сменяются страны, города, моря, горы, реки, пустыни — и сменяются эпохи, цивилизации, культуры, верования. В плавном повествовании сливаются в единое многоголосие слово автора и слово историков, древних мудрецов и поэтов, предания, мифы, легенды, свидетельства Корана и Библии, мироощущение людей разных стран, веков и верований. Бунин разрушает границы времени и пространства, делает нас соучастниками социальных, религиозных, философских, эстетических исканий народов с доисторических времен Авраама до наших дней. Прошлое, настоящее и будущее влечет художника.
В природе, в сооружениях, в поведении и облике людей выявляет Бунин приметы далекого прошлого, никогда бесследно не исчезающего. Прошедшее, даже разрушенное, сохраняется в преданиях, легендах, развалинах. Видоизменяясь, оно обогащает будущее.
В Египте, у Великой пирамиды Хуфу, касаясь «камней, может быть, самых древних из тех, что вытесали люди» (Бунин, т. 3, с. 355), Бунин ощутил чувство братского единения с тем безвестным аравийским пленником, кто воздвигал камни. Эта сопричастность прошлому, размышления о ходе истории и о будущем одухотворяют очерки-поэмы, невольно заставляя думать о причинах гибели цивилизаций и о путях развития человечества.
Бунина влекли стремления древней Александрии «стать центром всех религий и всех знаний древности». Он удивлялся древним народом Египта, который «не знал себе равных ни в труде, ни в создании памятников, ни в знаниях, ни в морали, ни в отваге, уживавшейся рядом с изумительной для его времени кротостью». Его восхищал гуманизм народа, который «не знал судр и париев», «не знал рабства женщин», «чтил жизнь во всех ее проявлениях», возвеличивал добро, ставшее «краеугольным камнем и веры его, и всех житейских установлений». В современном Стамбуле писателя радовала свобода и миролюбивое сосуществование трудового люда разных национальностей. Он заметил там зарождение новых гуманистических тенденций, беспримерную «терпимость ко всем языкам, ко всем обычаям, ко всем верам» (там же, с. 441, 442, 443, 431).
Знаменательным обобщением завершал Бунин в первых редакциях рассказ «Тень Птицы», открывающий цикл: «Царства древние, созидавшиеся на костях и рабстве, земля уже много раз пожирала со всеми их богатствами, как легендарного Каруна. Великую свободную семью, которая в будущем займет место свирепого византийского и султанского деспотизма, земля пощадит». В этой же поэме писатель выражал суть своего жизнеотношения: «Будем служить людям земли и богу вселенной, — богу, которого я называю Красотою, Разумом, Любовью, Жизнью и который проникает все сущее». Будущее человечества Бунин связывал с уничтожением деспотизма и тирании, с торжеством свободы, разума и красоты, любви к земле и людям.
По социально-философскому, гуманистическому пафосу путевые поэмы противостояли упадническим настроениям после разгрома революции 1905 года. А в перспективе они предвосхищали грядущие стремления народов к единению и взаимопониманию.
Лирико-философский, спокойно-умудренный тон путевых поэм сменился в книгах о России тревожным, рожденным раскаленной мыслью художника, неутихающей болью, состраданием и гневом. Судьбы России, беды и трагедии народные переживались личностно, как свои собственные: «Если бы я… эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я… страдал так беспрерывно, так люто?»
Только чувствуя великую боль и даже вину, ответственность за все происходящее в стране, мучительное желание помочь народу, можно было написать такие книги, как «Деревня» и «Суходол», книги-потрясения, книги, зовущие к пробуждению гражданского и человеческого самосознания, книги гневные и скорбные одновременно, книги пророческие и предостерегающие.
«Деревня» — пожалуй, единственное произведение, которое Бунин писал торопливо, нервозно, чуть ли не исступленно. Писал даже по ночам, доходя до обмороков. События революции и реакции, загадки русской истории и национального характера будоражили мысль и чувства. «Ах, эта самая Русь и ее история! Как это не поговорили мы с Вами вплотную обо всем этом! Горько жалею», — писал Бунин Горькому в 1909 году. Вопросы, резко, по-чаадаевски, поставленные в книге, были обращены не только к читателям, но и к самому себе. Их будет обдумывать и распутывать Бунин долгие годы, до конца дней своих.
Опубликованная в 1910 году, «Деревня» принесла автору сразу шумный, но нерадостный успех. Книгу хвалили, ругали, но глубинной сути не понимали. С грустью замечал писатель в письме к Горькому: «И хвалы и хулы показались так бездарны и плоски, что хоть плачь…»
Бунин пытался как можно шире, «всеохватнее» обозреть русскую жизнь. Мы узнаем, что свершается на Руси — столичной, деревенской, уездной. Злободневная современность (русско-японская война, 1905 год, конституция, земельная реформа, реакция) соотносится с прошлым — близким и далеким — временами крепостного права, Киевской Русью Владимира и Ярослава и даже временами первобытно-языческими. А судьба братьев Красовых, Тихона и Кузьмы, других жителей Дурновки (Серого, Дениса, Молодой, Иванушки) как бы подтверждается, выверяется настроением и поведением многочисленных эпизодических лиц (их в книге более ста). Обилие персонажей являло собой ту разноликую многомиллионную Русь, о судьбе которой шла речь в книге. При этом события, факты, лица были отобраны и освещены писателем так, что затронутыми оказались чуть ли не все сферы человеческого существования: будни и история, философия и политика, экономика и нравственность, религия и культура, быт и психология, семья и хозяйство, образование и право. Органичная соотнесенность значительных событий времени, всего уклада русской жизни и вековечных проблем с историей, с поведением и умонастроением народа делало «Деревню» эпохальным произведением.
Пролог повести — своеобразная родословная братьев Красовых, прадеда которых «затравил борзыми барин Дурново», — вводит нас в стремительный бег времени. Потомки недавних крепостных выходят на арену истории. Тихон Красов становится хозяином дурновского имения, а Кузьма — правдоискателем и даже «сочинителем». Коренные сдвиги в судьбе России зависят ныне от поведения и самосознания всего народа. Но подготовлен ли народ к исторической самодеятельности? «Рабство отменили всего сорок пять лет назад, — что ж и взыскивать с этого народа? — думает Кузьма. — Да, но кто виноват в этом? Сам же народ!»
Мысль о неизбежном наследии рабства и об ответственности каждого человека за свою судьбу, неизбывные думы о беде и вине народной, о трагически кризисном состоянии русской жизни пронизывают всю книгу. Криком боли прорываются они в споре Балашкина и Кузьмы. Перечисляя злодеяния власть предержащих, по-своему повторяя мартиролог русской литературы, когда-то составленный Герценом: «Пушкина убили, Лермонтова убили, Писарева утопили, Рылеева удавили… Достоевского к расстрелу таскали, Гоголя с ума свели… А Шевченко? А Полежаев?», Балашкин яростно вопрошает: «Скажешь, — правительство виновато? Да по холопу и барин, по Сеньке и шапка. Ох, да есть ли еще такая сторона в мире, такой народ, будь он трижды проклят?» — «Величайший народ, а не „такой“… — возражает Кузьма. — Ведь писатели-то эти — дети этого самого народа». Спор ничем не кончается. Бунин далек от поспешных и односторонних выводов.
