Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

Долго гудела овация в воздухе, Милюков раскланивался. Наконец ушёл внутрь, должно было заседать правительство.

И те, кто знали, что Керенский, по несчастью, в самые эти роковые дни как раз и заболел, – понимали, что больше уже ждать некого, и начали оттекать. А те, кто не знали, – справедливо ждали Керенского.

И – надежда их не обманула, вот что! Да! Вдруг раздался резкий автомобильный рожок со стороны Невского – толпа готовно раздвинулась – и при фонарях набережной увидела своего любимца.

Что поднялось! Какие вóсплески! Славили! просили речь!

Но Керенский – бледный, тонкий и, видно, еле на ногах, всё так же одна рука подвязана у бедняги, направо и налево показывал свободной рукой на своё горло, что говорить он – увы, не может.

И адъютант объявил, что гражданин министр Керенский вчера был очень серьёзно болен и совсем не выходил, а сейчас больной приехал на экстренное заседание, но врачи запретили ему говорить.

Увы, увы. С криками «да здравствует Керенский!», «да здравствует Временное правительство!» – толпа стала расходиться.

Керенского – внутри не ждали. Покосились, переглянулись.

Члены правительства начинали заседание смущённо, придавая лишней неискренной бодрости поглядываниям друг на друга.

Дела их чётко вёл Набоков, строго озабоченный. Были вопросы очередные, с подготовленными заключениями. Были вопросы внеочередные. А можно было обсуждать события сегодняшнего дня.

А можно и не обсуждать. За весь этот день (как и за вчерашний) правительство никак не вмешалось в безпорядки на улицах, предоставляя расхлёбывать их Исполнительному Комитету. Ничего не сделало даже для своего сохранения. А – как само потечёт.

И теперь они поглядывали друг на друга, с трудом скрывая своё изумление, что они благополучно пережили эти два дня, и вот – целы. И вот – заседают.

И анархия подавлена.

Милюков наливался победой. Надо сейчас постановить, что ни один министр не имеет даже права – уйти с поста по политическим соображениям.

А Гучков мрачно опустил голову подбородком на грудь. Ему было стыдно этих двух дней. Себя в них.

И потрясён был неудачей Корнилова. И не помог ему ничем.

Но об этом всём – этим министрам он говорить ничего не мог больше.

86

Хотя «красная гвардия» так и не выиграла Невского за целый день, а даже всё более проигрывала его от дневной стрельбы, – но, по большевицкой (и межрайонской) воле, какие заводы слушались их – те должны были своё промаршировать по главному проспекту, хоть и в сумерки, чтобы не дать буржуазии покойно ликовать.

И так они проходили все вечерние часы, и всегда по этому плану – с вооружённой колонной впереди, а то и сзади. Осмелевшая многолюдная невская публика уже не так пугалась винтовок, а всё же остерегалась. Но даже и после дневной стрельбы нигде не появилось в отпор вооружённых солдат. А рабочая милиция, красногвардейцы, хоть и бодрились своей заряженной винтовкой за плечом, но не было у них ни солдатской уверенности с ней обращаться, иные ещё и не стреляли ни по разу никогда, ни – развязности всамделишно стрелять в живых людей. Шли-то они с винтовками, но сами побаивались их.

Так, обоюдно, обходилось без свалок весь вечер, хотя перебранка металась самая резкая:

– Ленинцы!.. Долой Ленина!..

– Долой буржуев!.. Да здравствует Ленин!

– За немецкие деньги!

– Зажрались нашим пóтом!

– Смерть буржуáзии!

А уже потрудились и успокаивающие безоружные солдатские патрули, и возвратившиеся городские милиционеры, унимали, отводили публику, уже на Невском становилось куда пореже. К десяти часам казалось: больше никого и не будет, всё кончилось. И жители центра ещё толпились – довозмутиться и доторжествовать.

Но тут появилась на Невском, со стороны Адмиралтейства, ещё длинная колонна, к фонарям да при луне хорошо видная. Так же вперемежку вооружённые и невооружённые, да от разных заводов, отвечали:

– Мы с Нобеля. Гуляем.

– Тут ото всех районов, междурайонцы.

Были и с Айваза, с Экваля. Несли: «Долой Милюковых и Гучковых!», «Вооружайся, весь рабочий народ!», «Война войне!».

В передней вооружённой группе шло человек семьдесят-восемьдесят, с винтовками, вынутыми револьверами, обнажёнными саблями. В этот раз среди них было и немного вооружённых солдат.

Так же по всему проспекту поднялась перебранка с публикой – «долой ленинцев!», «долой буржуазную травлю», несколько раз из колонны крикнули вялое «ура», кто затевал революционную песню, но уже видно было, что опоздали, устали, не те дневные первые, хоть и сабли наголо.

Перед Садовой им преградила путь цепь успокаивающих солдат под командой юнкера инженерного училища, и от имени Совета просили сохранять порядок, свёртывать плакаты против правительства и войны и расходиться. Из передних ответили, что они уже и поворачивают, идут по Садовой к себе на мост и домой.

– Мы сохраним порядок, но если нас тронут – откроем огонь.

Тогда солдаты стали шпалерами, очищая проход, и манифестация повернула по Садовой.

А оттуда навстречу втесался трамвайный вагон. От рабочих на него кричали:

– Не пускайте вагона! В нём все буржуи сидят! Пусть вылазят!

Вагоновожатый хотел медленно ехать и в окно своё уговаривал пропустить его – но перепуганная публика в панике стала выскакивать из вагона.

И так колонна рабочих прошла в заворот трети на две, но растянулась: передние подходили уже к Инженерной, а хвост только поворачивал с Невского. А тут, на углу, собралось много публики и солдаты – они кричали, теснились к колонне ближе, и стали вырывать последний плакат. «Хвост» был слабоват, а панельной публики много.

– Товарищи, не дозволяйте! Буржуáзия хочет отнять!

– Наше знамя отымают! Отомстим!

Тогда от этого хвоста несколько рабочих побежали догонять своих, чтоб вернулись на выручку. Вослед побежал и инженерный юнкер и уговаривал ушедших не возвращаться всем, а только дать малую подмогу, и сейчас он со своими солдатами выручит весь хвост.

Но – уже нельзя было отговорить! От главного шествия побежали вооружённые назад, снимая винтовки. Впереди их бежал молодой, лет тридцати, с тёмными усами, с красной повязкой на рукаве, но даже не рабочий, не в кепке, а в мягкой чёрной шляпе с полями и довольно интеллигентным лицом, он запомнился свидетелям. И, когда увидел, что солдатская ручная цепь мешает им бежать назад, – поднял руку с револьвером и дал выстрел как сигнал.

И бегущие рабочие защёлкали затворами, дали нестройный ружейный залп – по солдатам! И вообще – вдоль Садовой, в сторону Невского, в кого попало!

И из уговаривающей цепи один солдат в автомобильной форме, Гаркуля, упал мёртвым, и кто-то рядом ранен, – и около них тотчас появилась медицинская сестра, да та самая Женя Шеляховская, что и днём попала в свалку и стрельбу на этом самом перекрестке.

И от стрельбы – никто уже не дрался за плакат, а все бросили его, – началась паника во всей массе людей – и невской публики, и рабочих, всё перемешалось – одни кинулись в кофейную и в синема «Мажестик», другие падали на тротуары и мостовые, третьи безсмысленно поднимали руки вверх, кто убегал подальше к Гостиному Двору, кто хлынул к завороту Публичной библиотеки, и с ними вместе вооружённые рабочие, и оттуда тоже стреляли наугад, сами не зная в кого и зачем, от одной непривычки к оружию.

Это были уже не залпы, не исполнение команд – безпорядочная неутихающая стрельба, выстрелов сорок. Как раз сюда, в эту пятиминутную панику, под обстрел, попал и глава городской милиции общественный градоначальник Юревич, и метался со своим адъютантом. Сюда же едва не попали, проезжая в автомобиле, – члены Исполнительного Комитета Дан, Стеклов и Войтинский.

Трамвайный вагон удирал от стрельбы через Невский, к Пажескому корпусу.

Так стреляли, пока рабочие поняли, что стреляют они одни, больше никто. После того стали уходить.

Поле сражения осталось за рабочими, но они сами спешили убираться – и так безпорядочно, что уже не только по Садовой, а и по Невскому к Знаменской, кто куда попал.

Думали – будут хватать виновных? Некому.

Женя Шеляховская задержала пустой проходящий автомобиль французского министра Тома – и повезла одного раненого солдата в Николаевское училище, где он служил.

Минут через двадцать подъехали и ещё автомобили Красного Креста, подбирали раненых. Их было шестеро, из них четверо солдат, одному пуля в голову. Убитых солдат было трое – ещё измайловец, и ещё приехавший с фронта делегат. И один убитый рабочий, но выстрелом сзади – своими. Трупы убитых занесли в «Мажестик».

Медленно возвращалась на перекресток разбежавшаяся публика, с негодующим рёвом и плачем женщин. Офицеры друг друга убеждали гневно:

– Что же мы смотрим? Надо же с ленинцами бороться!

Кучки собирались где светлее, у фонарей: