Феликс Светов - Отверзи ми двери
- Замечательно! - зазвенело что-то в душе Льва Ильича, давно он того в себе не слышал. Он разлил водку по стаканам. - Значит, дело гиблое - все равно согрешишь?
- Да не согрешишь - разрешаю вас, седьмая заповедь специально вписана, чтоб все вы знали свое место. А то и благодать на вас в крещении, и про теодицею все понимаете... Тогда действительно вырывайте себе глаза, правые руки, а всего верней оперируйтесь. Вместо обрезания, на седьмые сутки. Где вам другой выход найти.
- А вы нашли, Костя?
- Не я нашел. Он меня нашел, позвал. Я за вас всех буду отмаливать.
- Ваше здоровье, Костя, в таком случае про меня не позабудьте.
- Напрасно иронизируете, - Костя тихонько выцедил водку, подцепил шпротинку, закурил сигарету. - Я б на вашем месте не смеялся.
- Да что вы, Костя, какой смех! Я средь бела дня, сейчас вон, такого страху натерпелся, подле вас только чуть опомнился. Если смеюсь - от радости, от себя убежал, спрятался. Ну и ладно. Вам спасибо.
- Что у вас все-таки стряслось? - помягчел Костя. - Странный вы мужик, раз от разу меня удивляете. Простите за откровенность, но такой застарелый инфантилизм - он чудачеством становится, безвредным, вроде бы, но и... смысла в нем никакого нет...
Давешняя мысль, которую Лев Ильич отогнал, испугавшись, сделав вид, что не заметил ее, снова выплыла из глубины сознания, вильнула перед ним роскошным хвостом, приглашая нырнуть за ней... Лев Ильич вытащил платок, вытер лицо. Он еще держался, хорошо сидел и надежда была, авось не сорвется сегодня. - "Так зачем тогда бежать сюда надо было? Эх, Лев Ильич, Лев Ильич... "
- Хотите, Костя, откровенность за откровенность? Знаете, почему, а верней, зачем я к вам прибежал?
- Так вы сказали - деваться некуда.
- А! - отмахнулся Лев Ильич. - Я эту ночь на вокзале проторчал в прекрасной, между прочим, компании, под конец даже с доктором Гаазом беседовал.
- Это еще кто?
- Русский Дон Кихот, хотя и немец по происхождению. Главный врач Московских тюрем во времена Филарета Московского. "Утрированный филантроп", как называли его недоброжелатели. Герой легенд о "святом докторе", которые рассказывали от Петербурга до Камчатки. Одним словом, общечеловек, как говаривали в прошлом веке. Да у нас и теперь появились. Правда, у того Христос был, а у нынешних супергуманистов - справедливость... Объясните, Костя, феномен: христианин заботится о собственном благочестии, все мудрует с седьмой заповедью, а неверующий рыцарь готов за него принять любую муку - не странно ли?
- Это вы христианин?
- Ну я, к примеру.
- А рыцарь кто?
- Имярек. Где-то тут, скажем, по соседству проживает.
- Давайте, Лев Ильич, раз и навсегда определимся. Сегодня, через двадцать веков после пришествия Господа нашего Иисуса Христа, во плоти за нас распятого, всякий некрещеный обречен геенне огненной - ад ему обеспечен. Можете не хлопотать и себя не беспокоить. Всякий же крещеный молитвами тех, кого Господь избрал, будет спасен. Все просто. Налейте водки - у вас ловко получается.
- Страшная история, - сказал Лев Ильич и плеснул водку мимо стакана. - Я, копошащийся в самом себе, думающий только о том, как бы невинность соблюсти и приобресть капитал, вокруг седьмой заповеди описывающий круги, в полном порядке, а он - за меня готовый принять смерть?.. В чем его-то грех?
- Все, кто не записан в Книге жизни, будут брошены в озеро огненное. Чего вам еще надо - не мной сказано, Господом, через того, кому Он открылся.
Он выпил водку, закусил сыром и закурил новую сигарету.
- Если это так, - сказал Лев Ильич, он вспомнил Марка и так стыдно ему стало, - если это так, тогда, уж простите меня, озеро предпочтительнее. Хотя бы из чувства справедливости.
- Ну поехали! Проклятые интеллигенты! Сколько столетий вы все укоряете Господа в несправедливости - еще Иов пытался, кулаками размахивал: беззаконные, мол, торжествуют, а он, праведник - в дерьме. Так он действительно был праведник, требовал суда у Господа, знал за собой непорочность, всего лишь замысел о себе не мог разгадать. А вы-то, Лев Ильич, вы? Вы что думаете, прыгнете в серное озеро, сваритесь - и на этом все ваше удовольствие закончится? Еще, небось, на берегу речь произнесете о том, как за други своя готовы принять муку, а дамочки платками вам станут махать, в ладошки хлопать?.. Вам там кипеть не час и не десять, не год и не сто лет, не тысячу и не десять тысяч - вы про это способны подумать? Да не кипеть! Все, что с вами здесь происходит, от чего вы все бегаете со своей водкой да по вокзалам ночуете, и еще адом про себя называете, - там все в тысячи крат увеличится, там эти ваши пустячные переживания насчет того, что бабу не приголубили, или, наоборот, лишний раз на нее ниже пояса глянули, там это в такую муку выльется, такой скрежет зубовный услышите! И ведь ночи у вас не будет, чтоб поспать, передохнуть, это вам не сталинская тюрьма, не гитлеровский концлагерь, где свет то не гасят, то не зажигают, но день ночью так ли, иначе, но сменяется - тут все эти тысячи лет никакого продыха, вокруг визг и над вами издевательство, там всех своих присных увидите, там каждая их к вам претензия уж в такой процент вырастет, кому рубль задолжали, он его вам миллионы лет все будет припоминать, да не канючить - душу из вас за тот рубль будет миллионы лет тянуть. А ну-ка, посчитайте, мало ли у вас таких кредиторов?
Лев Ильич вытер пот со лба.
- Пощадите, Костя.
- Ага! Ну так вот, станете прыгать из солидарности, чтоб убаюкать свое чувство справедливости?
- А если отвернусь, - ответил Лев Ильич, - если забуду о нем, обреченном на такую муку, тот рубль, думаете, мне не отыграется?
- Я вам сказал, кому чего и за что положено. Я вам прошлый раз говорил, кем человек спасается и будет спасен. А если не верите, предпочитаете ходить в церковь, пеняйте на себя... Тьфу, черт меня забери, давал же зарок ни с кем не говорить! - в бешенстве крикнул Костя. - Опять вынуждаете! Зачем вы пришли, договаривайте?
- Зачем я пришел?.. - переспросил Лев Ильич, переводя дыхание.
В нем нарастал знакомый страшный свист, визг поднимался, его снова раскачивали гигантские качели, сердце падало: ну зачем он действительно пришел сюда, знал же, что нельзя, что ни в коем случае, что забыть должен был адрес?.. Так затем и пришел, что знал, вот сейчас его раскачали, размяли, приготовили... "К чему?" - с ужасом спросил он себя.
Костя насторожился, прислушиваясь к чему-то за дверью.
- Сосед пришел? - спросил Лев Ильич. - Ваш "гегемон"? Несчастный какой-то мужик.
- Нашли несчастного! - Костя блеснул на него глазами, усы погладил. - Нет его, сегодня в ночную смену. Это жена укладывает мальчишку спать... Ну ладно, пускай ее. Так в чем у вас дело?
- Помните, как мы с вами встретились, Костя, тогда в поезде?.. Вы не один там были, Веру помните?.. Так вот, все, что произошло - весь этот невероятный ужас ли, счастье, не знаю, не могу сейчас придумать этому название, все связано с вами и с ней. С вами и с ней! Потому что все остальное, а поверьте, Костя, у меня за эти две недели - третья пошла, столько случилось, что уж не знаю, если вы мне обещаете это еще в тысячу крат увеличить - и от самого себя, не только от справедливости откажешься. Но это другое, это я, мое, со мной, из-за меня - я всему причина и пред всеми виноват. А тут...
- Что тут? - спросил Костя. Он сидел прямо на своем венском стуле, поглаживал усы.
- А тут меня коснулась такая мерзость, такой ад кромешный - уж не знаю, наяву или в бреду черном - да не наказание за грехи и постыдную слабость, не за мое ничтожество... Это, знаете, как если бы я в том, что вы мне наобещали, не зэком был, которому все эти тысячелетия или миллионы лет, то уж все равно! - уготованы без всякой надежды на амнистию, а охранником, вохровцем, который бы с дьяволом - собакой бегал вокруг, и всех, кто оттуда выползает, обратно бы зашвыривал...
- И это вы связываете...
- Нет, нет! - заспешил Лев Ильич. - Вы меня поймите, меня будто неудержимо тянет к вам - к ней и к вам. Мне иногда кажется, не вы мне все это говорите, а я себе сам через вас - вроде, как слышу, а без вас нет. И ее - не она меня на что-то тащит, у нее своя судьба, теперь там все кончено, а я в ней, через нее, такую мерзость в себе открываю - такую непосильно-сладостную жуть, что ради нее... Вы знаете, Костя, - прошептал Лев Ильич, недоуменно озираясь, - я на все готов, на самую эту мерзость, про которую в себе и не знал.
- А, это та дамочка, которая бывает в церкви и своими формами там?.. Ага. Да, головка может закружиться... А, теперь понятно, в чем ваша драма - вот откуда седьмая заповедь выскочила! Только я тут причем - не пойму? Я ее знать не знаю, да и на каком уровне вы меня с ней объединили? Темно что-то, болезнь у вас. Я не раз говорил, оставьте это, не для вас. Сидите себе тихонько - мне предоставьте. Вот он ваш хваленый отец Кирилл с его благодатью. А уж она не крестная ли вам?.. А кто?.. Да ладно, не мое дело... Ага, вот в чем загадка: мы вас вдвоем встретили, взяли за руку, она в постельку повела - а я куда?.. Успокойтесь, Лев Ильич, дама она привлекательная, наверное, дело свое знает, чего вам сокрушаться? Я ж говорю вам, я вам говорю, - у Кости блестели глаза, голос сделался звонким, поразвязнел. ("Напился, что ли?" - мелькнуло у Льва Ильича.) - Забудьте про эту заповедь - литература. Я разрешаю вас. Я. Да подумайте, Лев Ильич, ну о каком бы спасении могла идти речь, когда б таким шалостям следовало придавать значение? Добьетесь вы успеха или нет - велика ли разница - возжелали! Справитесь с этой, так за углом, да в той же вашей церкви другую увидите - глаза есть, не вырвали. Да и зачем такое членовредительство, изуверство? Что, по-вашему, провокация, что ли, - пустить человека в мир, перед этим миром уж совсем беззащитным? Научить его греху, для этого греха лучшим образом снарядить, а потом ему ж это усчитывать? Правильно вы заметили, - он ткнул дымящейся сигаретой в гравюру на окне, - про это и речи там не было и быть не могло. Че-пу-ха. Да что вы, для себя одного, что ли, стараетесь, вы ей доставляете радость, свою нежность материализуете, не одни слова-серенады современной женщине да еще с такими формами? Вполне гуманно: вы ее первым делом осчастливливаете... Это я на ваш интеллигентский язык все это перевожу, чтоб понятней было...
