Феликс Светов - Отверзи ми двери
- Наташка! - крикнула Вера.
- Да я лучше перебью все эти пластинки! - закричала, срываясь с места, Наташа. - Сейчас их все переколочу, только чтоб они туда, в твое поганое бунгало, не попали!..
- Господи! - прорыдала Вера, распахнув дверь, выскочила, сорвала с вешалки пальто, вбежала с ним в кухню, схватилась руками за горло, да и выбежала вон, грохнув входной дверью.
Все это произошло так быстро, что Лев Ильич и опомниться не успел.
Наташа снова села к столу, взяла бутылку, она чуть было не выскользнула у нее из рук.
- Да налейте ж вы... мужчина! - сказала она. - Раз уж выбрали, за ней не побежали...
Лев Ильич налил ей стакан. Она подняла его, рука у нее дрожала, отхлебнула и сказала, посмотрев на Льва Ильича:
- На погосте живучи всех не оплачешь - вон как сказано, - и заплакала, проливая вино на платье.
9
"Теперь - только Костя!" - подумал Лев Ильич. Нет, здесь все было не так примитивно - не так, и уж во всяком случае, не совсем так он подумал. Наверно, и не смог бы разобраться, найти логику и смысл в этом своем решении. Другое дело, что если б он отыскал эту логику и смысл, он бы, скорей всего, этого не сделал, его именно примитив толкнул на это, ему хотелось, ему надо было учинить над собой что-то невероятное, он не просто катился с горы, ему мало было этой все увеличивающейся скорости - не катился он, сам бежал сломя голову, повинуясь только одному, выраставшему в нем, дразнящему и сладкому ужасу.
Это произошло с ним вдруг, неожиданно, напало на него врасплох, подстерегло в мгновенье оглушительной слабости и ко всему безразличия. Он бесцельно и тупо брел по улицам, ничего не замечая вокруг, у него еще стоял в ушах Верин крик - безнадежный и отчаянный, он еще казнил себя за свою вину перед ней: если б догадался и вовремя что-то сказал, остановился, нашел в себе силы, проявил житейскую мудрость, про себя позабыл... Если б то да это... Но все тише, все более ускользавшими были эти запоздалые мысли и сокрушения, тем более знал в глубине души, твердо знал, что она права, что не годился он для этой роли, что не умел, не смог бы, да и не нужны были б ни ему, ни ей эти его силы и житейская мудрость. Безнадежное это было дело, и с самого начала обречено.
Он вдруг остановился. Проулок круто сбегал вниз, делал крутой поворот, а там, внизу, на месте сломанного дома, открылся ему пустырь. Было холодно, в проулочке дул ветер, как в трубе, нес мокрый снег, бил прямо в лицо. "Экую погодушку черт послал..." - бормотнул Лев Ильич да осекся - такой сыростью враз потянуло.
Он плотней надвинул кепку, застегнулся доверху, раздумывая, вниз, что ль, идти или отвернуть куда, раз такой ветер.
На пустыре еще лежал снег - старый, зимний, слежавшийся, уже потемневший, ноздреватый, чуть свежим, мокрым присыпанный. А посреди большущая проталина, едва припорошенная, с сухой прошлогодней травой и листьями. Льва Ильича останавливало что-то, он еще успел подумать об этом мертвом, разлагающемся, обреченном уже снеге и, словно бы тоже мертвой, но готовой вот-вот очнуться земле; пригреет ее солнышко - живая вода ее спрыснет и... Но земля его сейчас поразила: мертвая, заледеневшая, пустая, но уже все равно так бесстыдно обнажавшаяся, раскинувшаяся, ждущая и готовящая себя...
Вот она что ему напомнила, вот на что был похож этот темный зев, сжиравший снег, падавший на него мокрыми хлопьями!
Безобразное, мерзостное ощущение прошло сквозь него и заставило содрогнуться. Но он не бросился прочь, не отвернулся, его как приковал к себе этот пустырь с тем, что ему в нем привиделось. Да причем тут был пустырь, проулок, снег и ветер, бивший в лицо - это все в нем было, сидело, ждало своей минуты, затаившись до времени, а тут уж она пришла!
Он лишь сначала удивился, что не почувствовал к ней ни жалости, только что вроде бы его сокрушавшей, ни раскаяния, от того, что не смог помочь - прямо же сейчас про это все думал? Он увидел ее такой, какой она была еще час назад, перед тем как кинулась в дверь: вырез платья, открывавший стройную шею и высокую грудь с лежавшими на ней крупными бусами, он увидел ее там, у отца Кирилла - без бус и без платья, ощутил прикосновение ее рук, губ - жадных, дрожавших... И - кинулся бежать.
Он его быстро разыскал, память у него была цепкая, да его словно вело что-то, еще в магазин заскочил, не глядя шел, хоть и дорогу выбрал другую, перед церквушкой свернул в сторону, лишь над домами крест ему сверкнул на колоколенке - чего ему было теперь "за угол" идти! У него другая была цель... Да ведь где-то здесь рядом был и тот - ее дом, записан адрес...
Костя не проявил радости, даже пробурчал что-то, что у него, мол, дело есть, что ж так, без звонка. Но Лев Ильич его не захотел услышать, протопал прямо в комнату. Он немного поутих, дрожь отпустила. Он был рад, что пришел: крыша, стены - не улица.
- Что у вас стряслось? - спросил Костя. Он казался раздосадованным, а может быть с того раза потерял всякий интерес ко Льву Ильичу. - На чем теперь споткнулись?
- Очень я вам помешал? - не ответил Лев Ильич. - Ну да помешал-не помешал - мне деваться некуда, - и он выставил на стол бутылку водки.
- Убедительно, - сказал Костя. - Трогательно. Только зачем же ко мне? У вас дама есть, если вам охота время убить и водочкой побаловаться. Пастырь на случай, если опять споткнулись. Я вам объяснил прошлый раз - я больше не занимаюсь спасением душ. Вкус потерял.
- Послушайте, Костя, вы сколько раз ко мне приходили - ну не ко мне, передо мной возникали на моей дороге?.. А я к вам первый раз, чтоб сам. Неужели прогоните?
- Сидите, жалко что ли, тем более такой аргумент, - он кивнул на бутылку. - У меня дело было... да такое, что когда оно срывается, всякий раз хорошо.
- Женщина?
Костя не ответил, захватил со стола чайник и шагнул в коридор.
Лев Ильич огляделся. Все та же была комнатка: прикрытый пледом матрас на полу, груда книг, лампадка перед иконами, на столе раскрытая толстая тетрадь, исписанная мелким, ровным почерком. На стене гравюра под стеклом, в рамочке. Тот раз он ее не заметил.
Лев Ильич подошел поближе: колченогий, похожий на комара чертенок, перед Христом на крыше храма.
- Объясните, Костя, - повернулся Лев Ильич на стук впустившей Костю двери, - почему Спасителю было предложено только три, якобы все остальные суммирующие искушения, а не было еще одного - главнейшего?
- Это про евреев, что ли? У Него на сей счет комплексов не существовало. Или про Церковь? Так Он Сам был Ею.
- Нет, Костя. Не про евреев и не про Церковь. Тут какая хитрость! А с умным человеком поговоришь - все сразу станет ясно. И не про власть, до которой мне лично нет дела. Не про хлеб - чего тут искушаться? Мне, я имею в виду себя - обывателя, как-нибудь прокормлюсь, а думать про человечество у меня масштаба не хватает. И не про чудо: покажи мне его - я поверю. А нет стало быть, того не стою.
- Что ж вас, смиренника, в таком случае мучает?
- Есть искушение - главнейшее, самое страшное, на котором весь свет стоит со дня его сотворения, и от него стонет. Святые по той причине в пустыню убегали, а оттуда уж не знаю куда - обратно, что ли? То, с чего все началось, на чем Адам проворовался, а Новый Адам о нем чуть ли не молчит. Ну, предлагает вырвать глаз, правую руку, а надо б другую, радикальную операцию с рождения. Только как тогда с человечеством - как исполнится Обетование о спасении, ежели род прекратится - кого спасать?
- Глубоко копаете... - Костя расставил стаканы, нарезал сыр, вытащил банку шпрот. - Я вам говорил, Лев Ильич, занялись бы общественно-полезным трудом ну что вы лезете не в свое дело?
- Позвольте, Костя. Вы почему меня понять не хотите? Вы думаете, я вам водку принес, чтоб богословские проблемы обсуждать?
- Чего тогда ерунду спрашиваете, сваливаете в одну кучу не имеющее друг к другу отношения? Сравнили Искушения в пустыне и мелкие похотливые страстишки, испытания, возникающие перед святыми и физиологические переживания, которые и грехом-то называют лишь по литературной традиции. Спасителя, что ли, можно было искушать вожделением? На это и дьявол бы не решился, да уж едва ли так глуп.
- Грех то или испытание, про это никому не известно, - заметил Лев Ильич. - Но что здесь, именно здесь все и срываются: ну убить - не убью, украсть - не украду, могу, если поднапрячься, и не лгать - а тут как быть?
- Да грешите. Я думал, вас, правда, тревожит что-то стоющее.
- Но ведь сказано...
- Ну коль сказано, не грешите...
- Вы всерьез? - спросил Лев Ильич, замирая от радости - не ошибся, по адресу пришел!
- А всерьез про это и говорить не интересно. Ну разбейте себе лоб в вашей церкви, ну простойте весь пост на коленях, а Пасха придет, головку приподымете, непременно за юбку, хоть глазком, да зацепитесь. А уж воображение в миг вам все остальное дорисует. Особенно после поста... Пить будем или разговаривать?
- Замечательно! - зазвенело что-то в душе Льва Ильича, давно он того в себе не слышал. Он разлил водку по стаканам. - Значит, дело гиблое - все равно согрешишь?
