После завтрака - Дефне Суман
Очень хорошо помню, что ночью после того дня, когда госпожа Ширин вернулась с утренней прогулки с черным щенком, было сильное землетрясение[20]. Как трясло, как шатало этот дом! Услышав, как в столовой зазвенел хрусталь в буфете, я бросился наверх. Темно было, как в погребе. Электричество отключено. Из-под земли толчки идут. Такой грохот! Я думал, земля и море нас поглотят. Господи, помилуй!
Госпожа Ширин стояла наверху у лестницы, схватившись за перила, и дрожала как осиновый лист. Вместе с ней дрожало пламя свечи, которую она держала в другой руке. Должно быть, от этого света мне на миг показалось, что ее волосы стали золотыми. Глаза огромные, слово виноградины. Свет свечи слепил меня. Потом произошло нечто странное. Даже сегодня, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает дрожь. Сказать язык не поворачивается. Госпожа Ширин, не отставляя свечу, потянулась ко мне и взяла за руку. Я уже и тогда был стар, руки мозолистые, кожа грубая. Ужасно я смутился, когда госпожа Ширин до меня дотронулась. А ее-то рука была очень мягкая. И прохладная. В детстве, когда я сосал мятные леденцы, казалось, что грудь становится шире. Такое ощущение было и в тот момент.
Сколько времени продолжалось землетрясение? Газеты потом писали, что сорок пять секунд. Не верю. Внизу, в библиотеке, книги с грохотом падали с полок. Я взял у госпожи Ширин свечу, и мы спустились по лестнице. Щенок скулил где-то у двери. Я нашел его в темноте, поднял, сунул под мышку. Его била дрожь. Или это не он дрожал, а земля нас трясла? У госпожи Ширин стучали зубы. Она все еще держала меня за руку. Я тоже дрожал, но не от страха, по-другому. Во рту пересохло.
Мы пошли в беседку неподалеку от калитки. Я рассчитал: если дом рухнет, дотуда обломки не долетят. В беседке стоят тяжелые металлические стулья и такой же тяжелый металлический стол. Подушки со стульев я на ночь убрал, чтобы не отсырели и животные не загадили. «Схожу, с вашего позволения, за подушками, – сказал я. – Не садитесь на стул. Без подушки будет жестко, холодно, неудобно». Но госпожа Ширин не отпустила моей руки. Пришлось садиться. Черный щенок пристроился у меня на коленях. Свеча плавилась, капала на меня горячим стеарином, но я ее не задувал. Потом она догорела. Или ветерок ее задул. Щенок долго скулил, наконец уснул. Рука госпожи Ширин так и оставалась в моей. До самого утра.
Эх, старая моя голова! Я ж не о том хотел рассказать. Короче говоря, утром мне пришлось подняться наверх из-за котенка. Обычно я до завтрака на второй этаж не поднимаюсь. Особенно когда молодежь приезжает погостить. Госпожа Нур не спит до утра. Мне слышно, как скрипят половицы под ее шагами. То откроет окно, то закроет. Когда ворочается с боку на бок, старая кровать тоже скрипит, не хуже половиц. Наконец, когда уже поют утренний азан, госпожа Нур засыпает, а просыпается только к полудню. Господин Фикрет встает рано, но из спальни не выходит, делает гимнастику. Селин спит подольше. Не так долго, как госпожа Нур, но все-таки. Однако со вчерашнего дня она стала вести себя иначе. Еще до завтрака выходит на улицу. Сегодня и господина Бурака с собой потащила. Ну и хорошо. Девочка очень похожа на госпожу Сюхейлу. Как по мне, господин Фикрет зря назвал ее в честь своей покойной матери. Как-то тревожно от этого поневоле. Конечно, мне не след лезть с советами в таких делах. Не допусти, Всевышний, чтобы у девочки была такая же судьба, как у Сюхейлы.
Войдя в спальню господина Фикрета, я сразу понял: зеленщик Хасан сказал правду. Господин Фикрет и в самом деле куда-то ушел. Кровать нетронута: как я ее заправил вчера утром, так и осталась. Чуть-чуть только покрывало примялось. Я поправил. Открыл окно, пусть проветрится. От старой мебели в комнатах бывает затхлый запах. Тут я увидел, что дверца шкафа приотворена. Разумеется, у меня нет привычки рыться в вещах господина Фикрета. Однако зеленщик Хасан разбередил во мне любопытство. Я открыл дверцу, заглянул внутрь. Одежда на месте. Наверное, господин Фикрет ушел в какое-нибудь тихое местечко на острове и отдыхает. К завтраку вернется. Или, может быть, поехал в город за супругой. Конечно, в последние годы госпожа Фрейя перестала приезжать к нам на праздники. Ходит в походы по горам и долам, спортом занимается. Госпожа Ширин ничего не говорит. В конце концов, госпожа Фрейя – иностранка. Господин Фикрет тоже не выражает неудовольствия, так что и мне высказываться не пристало. Но ведь на этот раз у нас не просто праздник. Наверное, госпожа Фрейя все-таки захотела побывать на столетнем юбилее своей знаменитой родственницы, а господин Фикрет поехал за ней в Стамбул. Эта мысль меня порадовала.
Письменный стол господин Фикрет тоже оставил в идеальном порядке. Чернильница, старые каталоги, толстые тетради с расчетами и уравнениями. Это всё вещи Халит-бея, покойного мужа госпожи Ширин. Здесь когда-то была его комната. Какая странная штука – время. Дни, когда Халит-бей обмакивал перо в эту чернильницу и писал письма, видятся такими близкими, что протяни руку – коснешься. От прошлого нас отделяет тонюсенькая преграда, но мы забыли способ сквозь нее проходить. Мне кажется, что если бы я смог его вспомнить, то вернулся бы в те дни. Вся жизнь проходит с этим чувством.
Фикрет не помнит своего деда. И Нур тоже. Халит-бей ушел слишком рано. Оставил Сюхейлу сироткой. После его смерти бедная девочка совсем зачахла. Они с отцом были очень близки. Мы с госпожой Ширин, едва расцветут сливы, перебирались сюда, на остров, а они, отец с дочерью, оставались в городской квартире, в Моде[21], до самого начала лета. Эх, как будто вчера это было. Сюхейла заходила в эту комнату и брала в руки папину чернильницу, с грустью и нежностью гладила кожаные обложки тетрадей. Поэтому я не могу ничего из этих вещей выбросить.
Выходя из комнаты, я плотно прикрыл за собой
