Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова
Ксюша из группы для клинических идиотов. Но клинический идиот скорее я. Ксюша не разговаривает, только целый день собирает разные лего, а я их не умею собирать до сих пор. Не получается.
Ксюша тихая, всегда в тени и что-то знает такое про наш мир неидиотов, что-то точно знает. Но не скажет, говорить не умеет. Глаза только выдают, что знает что-то. Ксюшина мама без цветов. Такая же точно клиническая идиотка. Клоны. Идут под ручку, мама и дочка. Ксюша для нее главный цветок, самый красивый. Ксюша не скажет, какая я красивая. Или какая красивая Анна Павловна или Татьяна Сергеевна… А могла бы – сказала.
У этих детей все красивые и хорошие. «Вы хорошая», – говорят они всем учителям. «Вы красивая», – говорят они им. И так каждый день, каждый год. Весь мир у них красивый и хороший, это только у нас, клинически нормальных, мир и все люди в нем – дерьмо.
Завтра эти дети пойдут в свои классы социально адаптироваться к нормальной жизни. Говорят, так надо…
Вытащат их из мира, где все красивые и добрые и хорошие, и ка-а-ак адаптируют! Мало не покажется.
Не прощай, Одесса
Гостиница «Красная». Мы с мамой, мне лет двенадцать, не помню точно, в номере еще одна женщина из Москвы, очень пожилая для меня, лет непонятных, но теперь думаю, что не больше пятидесяти ей было.
Некрасивая, каракатица, волосы желтой башней, очень шустрая и улыбчивая, добрячка такая, все время помощь предлагала и связи свои в Москве.
Приехала в Одессу с любовником повидаться, одновременно другого завела, тут же, в соседнем номере, все в ресторан ходила с ним и хохотала. Потом нам рассказывала про то, какой муж у нее хороший в Москве.
Я еще тогда подумала, запомнила это, что так подумала: ну откуда, почему у нее любовники? Она же страшная, все время хохочет, дыхание несвежее при этом чувствуется, глупая, а любовников заводит… И они заводятся.
До сих пор не нашла ответа на такой вопрос, а он вечен.
Каштаны, само собой. Жара. Больше ничего из той поездки не помню.
Потом, после двадцати своих лет уже, прилетала часто к подруге, Таллин – Одесса, сорок рублей туда-обратно, летай не хочу.
Там подруга была, с которой смеялось хорошо. Жила в одесском дворике, в коммуналке, чайник чтобы поставить – три коридора длинных идти приходилось, потом соседка, девушка в очках и с книжкой, вечно в халате на ночнушку длинную, в дверь к нам стучалась и спрашивала: «А чайник вам или уже не нужен? Пушкин выключать его должен? Или кто?»
Подруга подхватывалась и неслась по этим коммунальным коридорам, чтобы чайник выключить и принести в комнату.
Дворик круглый, все перекрикиваются из окон друг с другом, поэма.
Я любила высунуться из окна, пока подруга на работе, наблюдала жизнь там.
Утром мне махал рукой Саша, симпатичный очень брат подруги, который жил в другой квартире, тоже коммунальной, но на другом конце круглого двора. Он мне нравился, и, когда махал рукой, я улыбалась и махала в ответ, абсолютно счастливая. Сашка помахал, хорошо мне.
А он женат был, жена, вечно замученная маленькими киндерами, все орут, мама Сашина и моей подруги там же жила, все вместе, сумасшедший дом и мама сумасшедшая.
Она с моей подругой все время ругалась и называла ее «ебанько», а та ее в ответ так же.
Однажды я услышала, как две соседки кричали во дворе, и увидела, как одна другой показала голый зад. Потом подруга сказала: «Ну не перёд же. А зад. У нас это часто». Я смеялась. Вот бы все войны так проходили. Показали друг другу зад, не перед же, и мирно разошлись. И никаких миротворцев не надо, разве что по жопе отхлестать зачинщика.
На пляже жара и много смеха и шума, но тогда еще не устала, все это нравилось.
Помню историю трагикомическую, как далеко заплыла парочка в море и стала там любить друг друга, и что-то произошло у них, что не смогли они потом оторваться, словно склеились, начали орать: «Помогите!» А весь одесский пляж улюлюкал, аплодировал и кричал: «В Турцию плывите, это недалеко». Но все же вызвали скорую, пожалели.
Врачи разделись до плавок, цинично шутили, и поплыли к парочке той, защемленной. Освободили ее как-то, вытащили друг из друга. Девушка, заплаканная, под крики браво к берегу поплыла, а юноша вообще куда-то испарился, может, и правда в Турцию поплыл от позора. Или окольными путями выплыл где-то в тихой гавани, ненавидя себя и свое желание в воде. И эту девушку.
Подруге рассказала, смеялись. Хотя грустная история.
На Привоз знаменитый пошла как-то, меня цыганка окликнула, что-то говорила и просила, я ничего не дала, не было денег с собой, на Привоз шла как на экскурсию, поглазеть, послушать, запомнить. Сказала – нет у меня ничего. Цыганка кивнула, а потом окликнула через минут пять, я обернулась, а она мне острым ногтем в глаз со всей силы ткнула. Глаз затек, лечили потом.
Вот такая цыганка попалась, первый и последний раз, злая, их же, цыганские, понятия нарушила. Обычно нормальные попадаются, мирные.
Часто прилетала в Одессу, любимую, фантастическую, отдельная планета… Франца Меринга улица родной стала, потом подруга в Америку улетела с братом Сашкой и всей его коммунальной семейкой, только мамаша-ебанько осталась. Уже, думаю, нет ее. Добрая тетка была, абсолютно сумасшедшая, добрая.
И больше не прилетала я в Одессу, только Олешу перечитываю, на столе все время, и Бабеля, и фильм про Мишку Япончика люблю, пересматриваю.
Исчезла та Одесса, как исчезали цивилизации, подо льдами там, под чем еще, не знаю… Под лавами…
Под лавой.
Не прощай, Одесса моей молодости, и еще многих молодых Одесса, которые заживо сгорели всего лишь пять лет назад.
Не прощай. Никого.
Жак
Ко мне в библиотеку, где я когда-то работала и стояла за стойкой, приходил негр Жак. Судя по имени, из французской бывшей колонии, не помню название его страны. Он был всегда веселый и черный и все время говорил «люблю» белыми зубами.
«Лублу» – вот так говорил Жак. И приносил букеты, почему-то из сухих цветов, в Таллине продавали и такие. И Жак приносил и говорил: «Все равно засохнут».
Эстонские коллеги уходили в подсобку и шептались: к Алле опять Жак пришел. Они тактичные были, тут же уходили, бросали меня на произвол Жака и его букетов.
Жак учился в мореходке, на Восьмое марта приносил
