Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова
Второй уже брак. С дочерью проблемы нерешаемые… очень тяжело…
И я поняла, почему позвонил мне. Такое место отведено мне в его жизни.
Никогда не звонил. С юности.
Никогда, ни разу не поцеловал. А были наедине много раз. И на даче одни, молодые, восемнадцать-двадцать… И в лодке белой ночью на таллинском озере Харку. Всю ночь в лодке, и обнимали меня его толстый свитер и куртка, он снял их, чтобы не мерзла, а сам не обнимал, только дрожал. А на даче только ягоды разные собирал и кормил меня. И еще когда под дождь попали, по грядкам бежали, ноги мои все в грязи и брызгах, то тоже не целовал и не обнимал. Только в тазик воды налил теплой, погрел сначала воду, я сидела в кресле, а он ноги в тазик мои опустил и мыл. Чтобы не простудилась.
И вот позвонил недавно, жена заболела, дочь ушла… Впервые за тридцать лет позвонил. И три часа или четыре мы разговаривали.
«А помнишь?» – спрашиваю. – «Нет…»
«А это помнишь?» – «Нет…»
«А помнишь, как мы в колхозе эстонском на картошке были… На втором курсе… Ты вдруг попросил у меня три рубля, помнишь?» – «Нет…»
Сказал, что срочно домой смотаться надо, что вернешься и сразу отдашь.
И вдруг я просыпаюсь в своем спальном мешке, мы все на полу спали в мешках, на эстонском хуторе, просыпаюсь от тени на лице, открываю глаза, а ты сидишь тихо на корточках и любуешься, я поймала, успела поймать твой взгляд. Открыла глаза и внезапно поймала. Как любуешься, подперев щеку ладонью. Тихо сидишь на корточках, чтобы не проснулась.
Но я проснулась от твоего взгляда, а ты сразу лицо одел и говоришь… смешно так вспоминать…
«Помнишь?» – «Нет…»
Ты говоришь: «А я тебе три рубля хочу вернуть. Возьми. Спасибо».
Что ж ты меня ни разу не поцеловал, гад? Ни разу…
Смеется.
«Не скажу, – говорит. – Но ноги я точно никому больше не мыл. И на спящих так не смотрел. Это точно. Но черт… Не помню… Очень смутно… сейчас вот только вспоминаю… да… вспомнил».
Хорошо живут
У Люды была очень красивая грудь и мертвые глазницы.
Она каким-то краем измученного мозга помнила, что грудь красивая, поэтому открывала ее, умеренно и с расчетом, все взоры падали сразу туда, и женские тоже, поэтому мертвые глазницы если кто и замечал, то не сразу.
В этих, с отсутствием в них пульса, глазах был постоянный сарказм, постоянный, где надо и нет. Как улыбка болезненная бывает, когда что-то с челюстью или психикой. А у Люды так было с сарказмом в мертвых глазах.
Как будто она давно умерла, но именно в тот момент, когда что-то саркастическое произносила.
Мы сидели на работе рядом и подружились. Работа наша была связана с телефонным маркетингом, там стрессоустойчивые нужны, и многие уходили, не получалось у них. У Люды тоже не получалось, потому что у нее ничего не получалось, только съедать по несколько плиток шоколада в день, открывая часто стол и отламывая очередной квадрат.
Она говорила, что очень любит шоколад, но с такими глазницами невозможно что-то хотеть и любить, только спасаться. Шоколад спасал, там, говорят, есть какие-то спасительные серотонины, чтобы не умереть от тоски и безнадеги. И незнания, что же делать.
Люда не знала.
Она уже много лет не знала, что делать ей, вечной с юности жене подводника, с жизнью в этих городках, где жены ждут и смотрят на море подолгу, вдаль. А на самом деле, куда они смотрят и ждут ли, – не знаю. Но хотелось бы, потому что так красиво.
Люда ждала, я уверена… Потом родила дочек, дочки были уже взрослые, одна школу заканчивала, на пацана похожа и боевая, а вторая женственная и тихая, старомодная. Тихая была привязана к маме, жалела ее, но защитить от папы не могла. А бойкая грубила, фыркала, но зато пыталась защитить, когда бывший подводник давал маме в челюсть или в глаз просто так.
Несколько лет он не разрешал доделать ремонт в квартире, и туалет поэтому был у них посреди квартиры, без дверей и стен, под каким-то шатром-чумом, как в тундре.
Чум этот был гордостью мужа, и он орал, чтобы оставили его в покое с этим туалетом и ремонтом, что нет денег, часто орал на всех, а жену бил. У него была тяжелая служба, говорила Люда, отламывая квадраты шоколадки, теперь давление всегда высокое, вот и бьет, говорила Люда сухими глазами. Когда-то ярко-серыми. Я люблю его, говорила она, хотя я ничего не спрашивала. Я очень переживаю за его давление, говорила она, и тихо шуршала фольгой внутри стола, чтобы не мешать работать остальным.
Работа у нее не шла, никто не реагировал по ту сторону трубки на мертвый голос, который со стороны слышался безразличным и вынужденным. Все говорили «нет, спасибо, нам не надо».
Люда тихо отламывала очередной квадратик и отправляла его в рот, набиралась сил для следующего бесполезного звонка. Надо кормить детей, у мужа высокое давление, говорила она.
Я забыла про сарказм. Он был у нее в глазах, как уже говорила, все время, к месту – очень редко, что выглядело по меньшей мере странно, а если честно – неприятно.
Как-то ко мне зашел на работу муж, что-то было срочное, он сказал мне это и нагнулся, чтобы поцеловать, высокий был, два метра. Я пошла на свое рабочее место под бок к Люде и вдруг увидела на ее лице не просто сарказм, а какую-то прямо бесовскую иронию, она только что наблюдала, как мы разговаривали с мужем и как он меня поцеловал в щеку по-семейному.
Этот взгляд, внезапно увиденный, незнакомый, как-то сразу отрубил во мне все теплые чувства и сочувствие к Люде, хотя я могла бы перечислить тысячу и одну причину, почему она так посмотрела, и все бы они были объясняющими и жалеющими ее. И правильными. Но почему-то не хотелось больше жалеть и объяснять, как-то неожиданно резко я обернулась тогда и увидела эти глаза наблюдающие… И всё. Всё.
«А твой муж может подлечить моего?» – как-то спросила она, прикрывая фингал под глазом, очередной, от страдающего гипертонией бывшего подводника с трудной службой когда-то.
«Нет, – ответила я, – тут он бессилен».
Люда саркастически посмотрела на меня и полезла в стол за шоколадом.
Сегодня я вспомнила почему-то о ней, подумала, как там они
