Свет в конце аллеи - Борис Михайлович Носик

бумажнике, конечно, сунул в задний карман брюк, они все так делают — ну, конечно, фарца у него тут же в баре деньги и вытянула из кармана, что теперь будет, что будет… Людка совсем одурела от всех этих рассказов и даже спросила, это что, было все в Бонне или где, а переводчица стала смеяться и сказала, что, конечно же, здесь, дурочка, ты что же, не видела, сколько здесь фарцы в гостинице и сколько блядей, ходят себе как дома — зеленая улица, попробуй порядочная девушка в отель войти, или переводчица попробуй завести, так сразу… Людка прикрыла глаза и делала вид, будто слушает, но скоро уже начала дремать понемногу, но потом ей вдруг послышался какой-то странный звук, как будто плачет кто-то. Она открыла глаза и увидела, что действительно — переводчица плачет, и краска у нее течет по лицу. Она сказала Людке, что нервы стали совсем никуда, а этот тип, оттуда, все они пристают к тебе со своими отчетами, ты что, еще не была? — погоди, будешь, а чуток поработаешь, тоже нервы будут, как у меня, десять раз в день то смеешься, то плачешь… Людка хотела успокоить переводчицу, но та вдруг сама успокоилась и сказала, что она сейчас наведет марафет и еще что Курт хотел к ней заглянуть на полчаса, так что, может, Людка сходила бы на это время в ночной бар — она ведь, похоже, еще ничего здесь хорошего не видела, а там уже, наверно, и французы ее сидят, ну, нет так нет, можно с немцем ее познакомить, у Курта есть друг, он, наверно, и по-английски говорить может, они, западные, все могут. Людка удивилась, хотела спросить, зачем ей по-английски, если она не знает английского, но переводчица ушла в ванную, а когда она из ванной вернулась, то Людка уже спала, очень крепко, и, наверно, она так крепко спала, что разбудить ее не было никакой возможности, так что она и не узнала, приходил ли Курт, потому что когда она проснулась утром, то переводчицы в номере уже не было, а ей надо было срочно бежать на завтрак.

Когда-то, в прежние годы, идя по лесу, Саша представлял себе, что он охотник на тропе, человек с ружьем, истребитель дичи и повелитель жизни. С годами ощущение это ушло куда-то (то ли дичи в лесу было все меньше, то ли пружинистый шаг охотника уже не давался ему). Он теперь все чаще замирал в полной неподвижности, в глухом уголке леса, и мало-помалу начинал слышать его тайные шорохи, голоса птиц и шелест насекомых, едва заметное колебание ветвей и травы. В Книжной лавке писателей он купил однажды брошюрку по экологии, где говорилось о равновесии в природе и великой взаимосвязи всего живого на земле. Человек был сродни этому лесному шороху, он был частью живого кругооборота веществ, и в его восторге перед совершенством окружающей природы не было ничего удивительного, потому что это была та питательная среда, в которой зародился генетически наш тип, — что же еще тогда любить человеку, и отчего эту любовь к своему естественному окружению можно ставить человеку (в данном случае поэту) в особую заслугу (и уж тем более чрезмерно ожидать за эту столь естественную любовь каких-либо наград и привилегий)?..

С переездом в Озерки лес, точнее даже — парк, после пятилетнего институтского перерыва, снова стал частью Сашиной жизни. В субботу после Людкиного отъезда он, как всегда, гулял один по лесу, пока Варенька была еще в саду. Дойдя до деревенской мельницы, он, как обычно, выслушивал там долгие бабские рассказы про трагические и уморительные происшествия, которые мало-помалу и довели деревню до ее нынешнего опустошения и надрывного безделья мужиков-пьяниц, до бабьего стоического равнодушия к трудностям и переменам жизни. После обеда Саша забирал Варьку и уходил с ней снова в парк. Он с удовлетворением отмечал, что у нее это слияние с природой было еще очевиднее, чем у взрослых, еще естественней, и не уставал удивляться поэтической образности ее мышления: Варька сорила направо и налево сюжетами и сыпала неологизмами, в которых была настоящая образность, но не было взрослого, продуманного, маяковско-северянинского надрыва.

— Туда не ходи, — сказала она Саше на опушке, — там злыгры.

И он размышлял всю прогулку, зачем ей понадобился неологизм, придя к выводу, что тигры кажутся ей существами совсем не страшными — большие толстые кошки, полосатые, как тюфяк, а вот злыгры…

Саша посмотрел вниз, на Варьку. Толстый щенок с обрубком хвоста обнюхивал ее туфельку. Потом, испугавшись чего-то, отпрыгнул, и Варька побежала за ним. Сколько в них было грации, и в ней, и в толстом щеночке, сколько естественной красоты! Саше вдруг неприятна стала собственная усталая неуклюжесть, смятение души. Как уцелеть, не оскоромиться? Как собрядить эту вот естественность, красоту, близость к природе, и при этом собрядить свою особ-ность, такую заметную в детстве? Он шел за щенком и Варькой, опечаленный своим беспокойством, своей неудовлетворенностью, неумением понять главное в жизни природы и тем жить самому…

Сашина трудовая жизнь после Людкиного отъезда внешне не изменилась — все то же спокойное бдение среди стихотворных томиков. Впрочем, спокойным оно было только внешне, потому что Саша все больше втягивался в эту полемику с живыми и мертвыми, в эту неравную игру, в которой он становился все злее и непримиримее, а порою злился по пустякам: отчего «им разговаривал Ленин», почему не «на нем разговаривал»? Он занимался сейчас переводными одами, для русского поэта это был частый случай заказной работы, что же до неведомых иноязычных авторов (неведомо, существовали ли они вообще), то они в своем одическом энтузиазме могли быть даже более искренними, чем их европейские собратья, впрочем, они отгорожены были от исследователя тройной завесой своей анонимности, незнакомого языка и халтурного подстрочника. Саша помнил эти подстрочники еще по институтским заработкам, они состояли из общих фраз и невольно наводили на подозрение, что у наиболее удачных опытов в этом жанре, может, подстрочника и вовсе не было и его набрасывал для нужд бухгалтерии сам предприимчивый переводчик. Так или иначе, для Сашиной диссертации эти оды представляли благотворный источник из-за очевидности реалий и приемов, из-за легкости классификации, однако для повседневных его радений материал этот был довольно скучен.

Впрочем, совсем недавно Саша обнаружил иной источник вдохновения и размышлений. Навела его на этот источник его собственная классификация (рожденная, в свою очередь, символикой и образным строем диссертационных стихов) — «Чудеса», «Преображения», «Спаситель». Саша выпросил в Москве у приятеля широко известную в литературных