Корабль-греза - Альбан Николай Хербст
Но и мне тоже, босому и в халате, становилось все холоднее на передней части палубы, и особенно – из-за возобновившегося ржания. Ветер ведь так высоко вздымал передние копыта. Лучше я опять пойду внутрь, подумал я. Но что-то меня удерживало.
Я взглянул вверх, на радар, как если бы они, молодые люди, и теперь сидели там наверху. Как когда было еще очень тепло и мы стояли напротив Маврикия. Один из них, представил я себе, во время экскурсии на берег раздобыл гашиш. Я тоже раньше охотно кумарил. А какое место подходит для этого больше, чем парящая высоко над морем площадка? Она в самом деле витала под сверкающим небом Юга, раскачиваясь туда и сюда. Весь Универсум, как одна-единственная волна, приподнимался в этой покойной колыбели. И вновь опускался; вверх и вниз, вверх и вниз. Я бы сам так охотно посидел с ними, в то время как косяк переходил бы по кругу из руки в руку. Я бы и не говорил ничего. Хотя бы уже потому, что с нами сидела бы Катерина Вершевская. Просто смотреть на нее. И прислушиваться к ним, этим молодым людям. Они, правда, переговаривались шепотом, ведь рядом кто-то нес «крысиную вахту».
Кроме того, наверняка по кругу пускали бутылку.
Я, однако, не только бросил курить, но и не пью больше. Хотя до Барселоны я еще пользовался своим all inclusive package[12], насколько это получалось. Но когда ты смотришь на город и знаешь, что отныне уже никогда не сойдешь на берег, тебе и напиваться больше не хочется. А в результате ты не можешь заснуть. И лишь ворочаешься на простыне.
Тем не менее, похоже, я все-таки лег в постель, после того как мистер Гилберн проводил меня до двери каюты. Как если бы он получил такое задание от Татьяны. Это ведь она не желает, чтобы я по ночам, как она выражается, озорничал на палубах.
Но я, похоже, не мог заснуть и беспрестанно крутился. В каюте было так душно, припоминаю я, что весь корабль во мне встал на дыбы. Он не просто покачивался, нет, он взбунтовался. Он подбросил свой буг на метр над волнами и потом опять жестко об них хряснулся. Так, что каждая балка крякнула. Выдвижные ящики выкатились из комодов. Стакан для воды соскользнул с тумбочки и разбился. Так что я поднялся, чтобы собрать осколки. Иначе назавтра из-за них возникли бы неприятности.
Где же прогулочная трость, где мои очки? Сперва хотя бы зажечь свет. Мне приходилось быть дьявольски внимательным, чтобы не наступать на осколки и не загнать их в ступни. Но наклоняться мне тяжело. Нет, наружу! Мне нужен свет! Так что я каким-то образом, видимо, опять облачился в халат, прежде чем оказался стоящим совсем впереди у верхнего леера, под этим прямо-таки штормовым ветром. За спиной у меня – длинная крытая одинокая надстройка, на ней радар, а сзади – дымовая труба. Передо мной, двумя ярусами ниже, – тускло освещенные немногими судовыми фонарями балконы трех сьютов класса люкс. Под ними еще палуба бака, сужающаяся до самого колокола подобно голове аллигатора. Медный, висит он непосредственно перед угловатым носовым ограждением. В полдень, пунктуально в двенадцать, в него ударяют. А перед каждой гаванью полируют его.
Именно с помощью такого колокола на кораблях прошедших времен, как выразился мсье Байун, отбивали склянки. Каждые полчаса – удар; каждый полный час – два удара; число ударов возрастает максимум до восьми, потому что на этом вахта заканчивается.
На палубу бака разрешается проходить только членам экипажа. Потому что здесь, между якорными лебедками и свернутыми в бухту тросами, а также удлиненными, тесно прилегающими друг к другу петлями носового шпринга, может быть действительно опасно. Среди всех этих канатов, и тросов, и швартовных кнехтов, и, между ними, – стальной трубы, идущей снизу. Из нее торчит, наискось по отношению к палубе, стрела грузоподъемного крана.
Там мы бы просто мешали людям работать.
Под звездами, однако, мне подумалось, что, может, он отбивает удары чаще. Я имею в виду колокол. Только мы его не слышим, пока Сознание еще не вполне прозрачно. Если же оно стало таким, тогда он звучит и зовет нас. Ведь, хотя так сильно штормило, звездное небо было распознаваемо в своем целостном Всебытии. В своем Всеединстве, подумал я. Так что я спросил себя, откуда же, собственно, пришел этот ветер, если надо мной нигде нет облаков. Но тем не менее луны тоже не было видно.
Оно происходит. Потому что «маджонг» означает: воробьиная игра.
Иногда мне кажется, будто я охраняю последних воробьев. Они ведь вымирают. Хоть мне и трудно в это поверить. Достаточно пойти в какой-нибудь парк, где имеется кафе. И вокруг тебя их сразу соберется несколько сотен. Голубей, само собой, еще больше. Но уже из-за этого я буду следить за маджонгом. И лучше всего никому его не показывать.
Никогда прежде не был я настолько сосредоточенным. Такое, думаю я иногда, стало возможным только из-за страха. Маджонг, так сказать, – один из резерватов для воробьев.
Тем хуже то, что произошло, когда я захотел вернуться в свою каюту.
Ведь из-за того, что я так сильно дрожал от холода, я заблудился в коридорах корабля. И еще – из-за постоянно возникающих во мне образов, но также из-за тоскования. Я в самом деле что-то искал в этих коридорах: взгляды искал и голос, которых нигде не было. Так поздно ночью их и не могло быть. Но этот взгляд, который Катерина каждый раз обращает на скрипачку! Наискось и вверх от рояля. Когда они должны решить, какое произведение сыграют следующим.
Между тем я не хотел воспользоваться ни одним из лифтов. Потому что они тесные, как тюрьмы. Туда бы ее голос не проник. Кроме того, там встроены камеры наблюдения. И меня, не имеющего на себе ничего, кроме
