Корабль-греза - Альбан Николай Хербст
После Барселоны, однако, выяснилось, насколько практичен такой карман. Он спасает меня от одурманивания.
Между тем я все еще смотрел через дверную щель. Мистер Гилберн уже давно исчез.
Нет, Татьяны тоже поблизости не было. Даже горничные когда-то должны спать, если работают с утра до вечера. Постоянно должны они стелить постели, приносить кому-то свежие фрукты и чистить зеркало в ванной. И они же каждодневно кладут тебе на стол программу на следующий день. Какое шоу состоится сегодня в лаунж-холле. Когда опять в «Капитанском клубе» будет играть Катерина Вершевская. Ее подруга, скрипачка, – тоже русская. Я думаю, ее зовут Ольга. Когда выступит Sunshine Duo[9]. Где завтра во второй половине дня начнется викторина.
Однако, несмотря на их самоотверженность, труд горничных очень плохо оплачивается. По сути, они живут за счет чаевых, которые им оставляют после каждого путешествия. Тогда как мистер Гилберн жаловался, что на корабле нет рулетки. Его это сердит. Очевидно, Сознанием можно обладать, даже будучи игроком. На мгновение я совсем растерялся. И такой фантастический человек может иметь слабости! Он, однако, ничего не заметил, а рассказывал дальше. О Монако, к примеру, и о Баден-Бадене. При этом он царапал по тарелке, хотя яичницу уже совсем расчехвостил. Так что я даже не заметил, что и сам что-то съел. Такого со мной давно не случалось.
Но это наверняка было уже следующим утром. Или еще одним утром позже. Так врастают друг в друга во время долгих путешествий дни. Само собой, мой новый голод был связан с моей Анимой. Мистер Гилберн употребил это выражение. Анима и суккуб, сказал он. Петра – второе из этих двух. По отношению к игрокам он употребляет словечко «Gambler»[10].
Сознание мсье Байуна, само собой, было более зрелым, чем у мистера Гилберна. Из-за яичницы я на мгновение засомневался: уж не является ли более зрелым даже мое.
Мне думается, мсье Байун ушел, когда его Сознание сделалось совершенным. У нас обоих оно еще не стало таким. Именно это и делает нас друзьями. Ведь если хорошенько подумать, мсье Байун в гораздо большей мере, чем другом, был для меня учителем. Хотя и я тоже, что правда, то правда, не посмотрел ему вслед – но так получилось из-за расхлябанности, а вовсе не из-за Сознания. Только если бы дело обстояло наоборот, мы могли бы стать друзьями.
Там, впереди, поверхность моря выглядит как шкура вулканов. Другие волны – цепи холмов, со спин которых вода соскальзывает, словно песок со стеклянисто-гладких поверхностей. Там вспыхивают светлой белизной брызги.
Вдалеке – лодка. Такого просто не может быть посреди Атлантики. Но это не другой корабль, а, может быть, просто дрейфующие обломки.
На дальнем плане – горизонт, сегодня опять цвéта пятницы. Вдоль узкой полоски которого море вздымается стеной. Именно так это выглядит: бесконечная скальная гряда, которая тянется с севера до самой Африки. С нее-то и рухнул вниз, перед Ниццей, мсье Байун.
Может ли быть, что от одиночества? Разве его не сопровождали? Кто? И если об одиночестве тоже речь больше не идет?
Но что боль продолжает воздействовать и дальше, это я по-прежнему сознаю. Что во мне имеется нечто, разлагающее меня. Против него я ничего не могу предпринять, но уже и не хочу что-то предпринимать. Оно меня разлагает. Потому я о нем не пишу.
Оно происходит, вот и всё.
Итак, я, все время хорошенько опираясь на трость госпожи Зайферт, поднялся по трапу к прогулочной палубе Галереи – то есть ближе к середине судна и на одну палубу выше моей. Галерея называется так не только потому, что там висят картины. Ведь та ее сторона, что обращена к корпусу судна, состоит из панорамных окон, следующих друг за другом. Перед ними стоят кресла и столики. Теперь, ночью, там, само собой, никто уже не сидел.
Наконец, по левому борту, я толкнул дверь, выходящую на наружную часть прогулочной палубы. Где я теперь опять сижу. Но порывы ветра оказывали с той стороны такое давление, что открыть ее было нелегко. Мне пришлось толкать дважды, что из-за трости было очень несподручно. В третий раз я еще и уперся плечом. И тут она, боль, проникла под мой купальный халат, заставив его трепетать на мне. Чего я не понимаю, ведь после концерта я еще не раздевался. Но теперь на мне не было даже ботинок, и носков тоже.
Я, вероятно, не хотел, чтобы кто-то услышал мои шаги. Иначе это не объяснить. Тем не менее постукивания трости, само собой, не услышать нельзя. Там, где нет половиков, имею я в виду.
В тот момент я о ней забыл. Речь шла лишь о том, чтобы поскорей запахнуть халат, который вместе со мной трепетал на ветру. Еще сильнее, чем этот штормовой холод, я вдруг почувствовал холодное ночное одиночество. Хотя должно было быть тепло, в такой близости от экватора. Но тепло отсутствовало, в такой близости от моего сердца.
О чем я предпочел не думать. И уж тем более – о своих болях. В игру, вообще-то, играют по-другому. Но для этого надо собраться вчетвером. Нас же всегда было только двое, мсье Байун и я. И, по сути, каждый сам по себе; так что мы играли, как раскладывают пасьянс, однако – друг против друга. Чтобы число оставалось неизменным.
Поэтому мне вспомнился остров Маврикий, Île Maurice[11], как называл его мсье Байун. Когда мы стояли на рейде напротив него?
Теперь остров располагался под хвостом гигантского животного.
Ведь, хотя дуло так сильно, небо было совершенно чистым. Я сразу распознал Денеб и Вегу, а незадолго до часа ночи из-за горизонта косо вынырнул Млечный Путь. Он цвел – что я увидел, как только откинул голову, – высоко надо мной, слева, в
