Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум
Эмма и Эдуард – самые частые гости Ярутичей. Наверное, мне никогда их не понять. Это люди, которых я ни разу не видел неулыбающимися. Людям идет улыбаться. Кого-то улыбка защищает, кого-то делает беззащитным, но в стране, где такая долгая зима, улыбки улучшают климат. У Эммы же с Эдуардом улыбка то ли ритуал, то ли политика. Словно если они на секунду перестанут улыбаться, их кто-то накажет – рублем или по попе, не знаю.
У Ярутичей на все лады повторяют, какие Эмма и Эдуард хорошие. Наверняка так и есть. Но почему время от времени кажется, что они не настоящие люди, а голограммы? Вероятно, я просто не умею ценить светской беседы, где главная прелесть – легкость интонации, а предметы избираются только такие, какие невозможно принять близко к сердцу: сорта бегоний, белая мебель, фестиваль провансальской кухни. Примерно через час беседы обнаруживаешь, что держать на лице приветливое выражение не так-то просто, а еще через полчаса – что сам превращаешься в голограмму.
Мы с Варварой пошли за стулом для меня. По дороге стало ясно, что Варя выпила больше двух бокалов. Как только мой стул оказался у стола, Рохля спрыгнула с кресла, потянулась и ушла в сторону бани, а может прямо в нее.
К вечеру звуки ручья, впадающего в пруд, сделались чище и холодней. В чернеющей воде отражались облака голубых гортензий. Где-то далеко за полем стучал молоток, и стук этот, оголубленный расстоянием, казался небесным. Глядя на сосны, я наконец успокоился. Тут Ольга велела Сереже налить всем вина и подняла бокал за меня и мой день рожденья. У Эммы и Эдуарда на лицах проявилось приятное удивление, точнее к постоянной приятности прибавились дополнительные ноты. Вроде у них приподнялись брови, хотя этого и не было видно. Как жаль, что нас не предупредили, мы без подарка. А сколько тебе, если не секрет?
4Выждав некоторое время, я предложил Варе прогуляться. Уходить из-за стола ей не хотелось. Будь у нее надежда сидеть со всеми, а не бегать в дом и из дому, никуда бы мы не пошли. К тому же Сергей вполголоса, но так, что все слышали, попросил Варю больше не пить. Она сверкнула волчьими глазами, ярко улыбнулась и потянула меня за собой. Мы вышли за ворота. Солнце уже окуналось в дальний лес, и борозды недавно вспаханного поля отливали фиолетовой глиной. Молча мы свернули с дороги в какой-то дачный проулок и стали спускаться между рядами сливающихся в мрачные монолиты елей. Дачи справа и слева, казалось, пустовали. Наконец впереди забрезжил зелено-золотистый просвет. Где-то впереди несла быстрые воды Пахра. Понемногу мы разговорились. Почему разговор зашел о ремонте моей квартиры? Ничто вокруг не могло навести на мысль о полах, обоях, краске и шпатлевке. Время от времени мы говорили о ремонте: Варвара подумывала переделать мой дом по собственному вкусу, я, насколько мог, показывал на словах воодушевление, но бессознательно старался отложить начало работы как можно дальше.
По дороге Варя любит меня приобнять. Ей хочется самой меня обнять, а не быть обнятой. Она ниже почти на голову, но обнимает меня за шею. Мне приходится слегка наклониться, идти при этом неудобно. Кажется забавным и милым, что Варвара не замечает разницы в росте. Иногда это объятье немного похоже на силовой захват. По-моему, этот жест многое объясняет в ее отношении ко мне. Не то чтобы Варя хотела меня раз навсегда приручить, переделать под свои привычки, но ей важно быть главной, настаивать на своем, переучивать. Варя – дрессировщик, которому важна роль человека с хлыстом, а вовсе не результат дрессировки. Кот Герберт, которого Варя «воспитывает» ежедневно, сохранил полный набор своих пагубных привычек.
Река пряталась в широких травяных берегах, ее не было видно и за десять шагов. Уже мерцали там и здесь соцветья пижмы и осенне-солнечные метелки золотарника, напоминающие пух свежей мимозы. Горели бледным марганцем кипреевые костры. Прибрежные поляны были безлюдны, но при этом не казались пустыми. Цветы тянули шеи, пытаясь наглядеться на уходящее солнце.
Шагая к реке по розовеющему полю, я чувствовал себя то ли уменьшенной статуей Командора, то ли ходячим бревном, недобуратиной. Начав говорить о ремонте, Варвара уже не могла остановиться. Собственно, бормотала она о будущем ремонте в форме беспощадной критики нынешнего дома. И вместо того чтобы праведно наслаждаться красотой пахринских берегов, я каменел от глупой нарастающей обиды. Ведь это мой дом! Мой родной дом!
Возвращаясь с работы или из поездки, я слегка глажу по стене прихожей, словно это не обои, а спина любимого пса. Нет, это недостаточно точно. Я чувствую не просто любовь к дому, но почти суеверную благодарность за то, что он у меня есть.
Квартиру я получил в сорок лет. Большую часть жизни ждал, теряя веру, когда у меня появится свое жилье. Помню, в Новогирееве строили новую девятиэтажку. Тогда я жил в коммуналке, в десятиметровой служебной комнатенке. Каждый раз, глядя в пустые, незастекленные окна девятиэтажки, я слышал внутри себя голос, умоляющий: пустите меня домой, пожалуйста, пустите!
Что значит для бездомного обрести дом? Значит, есть где спастись от невзгод, существует место, где можно жить по-своему, например засидеться до середины ночи над книгой или плясать за закрытыми шторами, позвать гостей, скажем самую важную гостью, мою возлюбленную, которая сейчас идет рядом через буро-розовые травы и недовольным голосом поносит этот самый дом.
– Не обижайся, но когда я вижу твою кухню… – тут она скукожила такое личико, словно пыталась разглядеть мизерную, но смертельно опасную инфузорию. – Эти шкафчики двухкопеечные, этот фартук с узорчиком тюдюм-сюдюм, занавесочка эта – «ветер с моря дул»…
– Варя, послушай… Не могла бы ты описывать не то, как ужасна моя квартира, а, скажем, во что бы ты хотела ее преобразить?
Да, конечно, небрежно соглашалась Варвара и продолжала поднимать на смех то диванчик, похожий на «чемодан с салатом оливье», то люстру, напоминающую автодоилку. Она описывала мои домашние вещи с тем косноязычным юмором, который я так любил. Что еще огорчительнее, ее описания были узнаваемы. Варя говорила с нетрезвым раздражением, но при этом, как я заметил, ласково гладила рукой вихры травяных верхушек. Примерно раз в минуту она твердила: «Не обижайся», да и сам я про себя повторял то же самое. Тем не менее, когда мы подошли к воде, обида схватилась во мне, как
