Дуэль Агамурада с Бердымурадом - Георгий Костин
Но вот звезды на небе и в лужах, растворившись, исчезли. А предрассветное молоко, разлившись по небу, стало светиться, будто разгорающаяся лампа дневного света. Стало совсем холодно, стиснув зубы, чтобы не лязгать ими, и задрав плечи до ушей, чтобы хоть как-то обогреться, мы дрожали всем телом, и, как помню, жалели, что, вообще, пошли на охоту. Над большими заводями кое-где заклубилась мохнатыми кусками туманная дымка, словно на них выросли за ночь призрачные белые камыши. И тут мы, наконец, увидели цапель. Они стояли на голом берегу дальней заводи, и сквозь туманную дымку смотрелись, будто нарисованными на японской гравюре. «Они!» – Азартно воскликнул Никитка и непроизвольно пригнулся. Следом за ним пригнулись и мы, хотя до цапель было больше, чем с километр, и мы их никак не могли насторожить. «Вниз! – Скомандовал Никита. – Зайдем к ним в тыл, хоронясь за обрывистый берег русла». Продолжая подрагивать от холода, мы бросились, не разбирая дороги в высокие и мокрые от росы заросли верблюжьей колючки, что густо росла на склоне дамбы. И не знаю, что было неприятнее тогда чувствовать. То ли соприкосновения с ороговевшими, впивающимися в голое тело длинными колючками, то ли с обжигающими страшным холодом капельками росы. К тому же, чтобы не спугнуть цапель, мы спускались в полусогнутом состоянии, держа над кустами только лук и стрелы, чтобы не задевать их о колючки. А щеки не берегли, и потому поцарапали до крови не только их лбы, но и даже стриженные наголо макушки голов. Однако в те моменты, когда царапались, мы ничего не чувствовали: охотничий азарт захватил нас до самозабвения.
Спустились к руслу и, приближаясь к темной воде, чтобы переплыть на тот берег, стали чавкать ногами, проваливаясь в илистый берег. Никита предложилснять трусы, дабы их не запачкать, а потом и не замочить, когда поплывем. Мы, сам не знаю сейчас почему, нашли его предложение разумным, разделись, обмотали трусами пучок стрел к луку. И опять же пригибаясь, хотя цапель не было видно за обрывистым берегом, гуськом направились к воде, проваливаясь в ил чуть ли не по колено. И когда добрались до воды, она вообще обожгла ноги холодом. Мы снова стали непроизвольно содрогаться. Но когда углубились в воду по пояс, и уж тем более по грудь – нам стало тепло, как в ванной. Оставшиеся метров двадцать мы переплыли на боку, загребая одной рукой и держа лук, стрелы и трусики в воздухе. Прошли, пригибаясь, вдоль обрывистого берега по мелкой воде с крепким глиняным дном метров триста. В том месте, где можно было по берегу выбраться наверх, вышли из воды. Страшно волнуясь от захватившего чувства начавшейся охоты, одели, путаясь непослушными ногами, трусы. Закинули за плечи колчаны со стрелами, а одну стрелу, самую лучшую, зарядили в тетиву. Держа луки на изготовке, чтобы в любой момент можно было выстрелить, стали подниматься к ровному плато, на котором в мелкой заводи в метрах ста пятидесяти от нас отдыхали цапли. Когда поднялись, заметили, что настал день, и все голое пространство между нами и цаплями просматривалось как на ладони. Понятное дело, цапли тотчас заметив нас, забеспокоились. И не успели мы лечь на землю, чтобы попробовать ползком подкрадываться к ним, стали подниматься. Мы, не сговариваясь, бросились бегом к поднимающимся в воздух цаплям, чтобы хоть немного сократить расстояние между нами и ими. И когда взлетела последняя цапля, в отчаянии выстрелили в неё.… Стрелы пролетели метров двадцать и, упав, воткнулись острыми наконечниками во влажную землю…
5
Сережа замолчал, и вновь, будто проснувшись после долгого глубокого сна, зажмурился от яркого света. Ему захотелось легкомысленно потянуться, как он это обычно делал, когда просыпался в постели, но сдержался. Только порывисто и сильно, что побелели пальцы правой руки, сжал запотевший ствол ружья. Милые звуки и запахи водохранилища густо обрушились на него. Он порывисто вдохнул в себя приторные запахи испарений, высыхающих водорослей и цветущего рдеста, Душа его обрадованно открылась жадному чмоканью карасиков и заунывным жалобным стонам кружащихся над водохранилищем щурок. Сердце отозвалось и запело тоже, а точнее – нежно и уютно замурлыкало, словно маленький котеночек, свернувшийся калачиком.
– Это была первая настоящая охота в моей жизни. – Радостно улыбаясь охватившей его от сладкого воспоминанияблагости, сказал Сережа. И вновь порывисто что есть силы непроизвольно сжал ствол ружья. – Охота она не всегда завершается добычей. Ты ведь не хуже моего знаешь, в охоте добыча – не главное, а главное – азарт. Из-за него, из-за азарта, из-за переживаний, в которые нас затягивает азарт – мы и любим охоту…
– Любим?! – С обычной вспыльчивой ершистостью пылко возразил Агамурад. – Да я, блин, без охоты жить не смогу теперь ни дня. Для меня летом острога, а зимой ружьё – как игла для наркомана. Пару дней подряд не схожу на водохранилище, или озера, и – ломает. Но зато кайф – это да! И такой кайф – ни одному наркоману не снился. Я как-то по дури пробовал покурить травку – полное говно: это, конечно, тоже уход ТУДА, но такое, блин, ощущение, словно тебя засовывают ТУДА за шкирку и цепко держат, пока кайф не выветрится. Я, едва словил тогда такой кайф от травки, и мне сразу же захотелось от него избавиться. Не то, Серега, полное не то. Нет там свободы и раздолья. Другое дело – охота! Тут и азарт, тут и упоение, тут и наслаждение такое, что, наверное, лучше всего этого ничего не бывает в жизни… Я, если честно, не могу взять в толк, как ты можешь жить в городе? Как можешь обходиться без охоты? Понимаю – учишься, ты из всех нас, может быть, самый башковитый: и тебе высшее образование – нужно. Может быть, станешь большим человеком. Кстати, опять скажу тебе, ты – бесподобный рассказчик. Вот ты только что вспоминал вслух, как вы шли по поселку и по водохранилищу, а я все это видел так отчетливо, будто тоже шел вместе с вами. У меня даже, блин, мурашки от холода
