Дуэль Агамурада с Бердымурадом - Георгий Костин
И вот сейчас Сереже открылось, что именно Агамурад сделал первый шаг от их детской ИГРЫ в направлении к взрослому ДЕЛУ. Потому как первым стал делать острые жестяные наконечники к тупым стрелам. Такой стрелой вполне можно было убить жаворонка, воробья и даже горлинку. Именно благодаря наконечникам детская забава с луком превратилась тогда у них из состязания в охоту. Именно с этих наконечников, которые все поселковые пацаны стали мастерить вслед за Агамурадом из жести разрезанных консервных банок – и началось у них отрочество. До наконечников у них было детство. После наконечников – отрочество. Благодаря именно наконечникам их детство и переросло плавно в отрочество, сохранив в себе все прекрасные качества детства. И хотя лучная охота оказалась чрезвычайно неудачной: попасть из лука легкой стрелой даже с двух метров в воробья, сидящего на ветке, или в надсадно воркующую горлицу – почти никогда не удавалось. Стрелы летели вкось и вкривь, но только не в охотничью цель. Тем не менее настоящий, можно даже сказать, матерый охотничий азарт захватил поголовно тогда всех поселковых мальчишек. И азарт этот был намного слаще и притягательнее всяких иных упоительных переживаний, которыми сопровождались их разнообразные детские забавы. Но самое главное, переживая охотничий азарт, они тогда впервые стали чувствовать себя взрослыми людьми. А сама взрослая жизнь стала казаться им намного богаче и насыщеннее детской жизни. И они, сами того не осознавая, поверили, что их ждет именно такая жизнь. Эта вера, в свою очередь, распахивала перед ними бесконечные жизненные перспективы и делала счастливыми только от одного этого …
– А ты знаешь, Ага. – Не удержавшись, с нескрываемым мечтательным пафосом заговорил Сережа. Ему захотелось поделиться радостью открытия с друзьями детства. Хотя о самом открытии предпочел промолчать, чтобы еще не раз наедине с собою обстоятельно и подробно подумать над ним. – Я вот что тебе на это скажу. Одно из самых ярких воспоминаний моей жизни – это охота на цаплю. Помню ясно, мы втроем: я, Никита и Вадик с вечера нарезали материнскими портновскими ножницами острые треугольники из жестяной консервной банки из-под тушенки и потом на обухе топора, вбитого лезвием в землю, тщательно сворачивали эти треугольнички в наконечники для стрел, постукивая по ним молоточком. Обстоятельно и неторопливо выбрали самые прямые и длинные стрелы, разворошив снопы эриантуса, которые заготовил отец, чтобы связать из камышинок навес для пчел. Тщательно подогнали к стрелам наконечники, а потом, чтобы те держались на стрелах прочно, чуток сдавили плоскогубцами. Помню до сих пор, как тогда я и не сумел заснуть ночью, а если и засыпал, то лишь на пару минуток, тотчас просыпался, боясь проспать… И наверняка бы проспал, если бы меня не разбудил Вадим, который склонился надо мной и заговорщическим голосом сказал: пора… Помню, открыл глаза, а передо мной два круглых шара: желтый, словно плавящаяся и как бы переливающаяся в самой себе медь – лунный диск, запутавшийся в голых ветках высохшего карагача. И – лицо Вадима без глаз, носа и рта, как темный обгоревший блин… Я в перепуге лежу, оцепенев, думаю – примерещилось. Потом черный блин шевельнулся, чуть осветился сбоку, и я узнал голос Вадима: «Вставай, еще нужно зайти по пути к Никите. Тоже, поди, дрыхнет без задних ног. Вот вам и ваше – не проспим… Хорошо, что, не послушавшись вас, поставил будильник…»
А когда мы, зябко ежась, пришли во двор к Никите, он спал. Ожидая нас, он сидел на спальном топчане, держа наготове в одной руке лук, в другой пучок поблескивающих при лунном свете стрел. Завидев нас, соскочил с топчана и решительно пошел впереди, словно был заправский охотник и каждый день ходил на заре охотиться на цапель. Мы шли на водохранилище по одинокой поселковой улочке. Было еще светло: тускло горели на телеграфных столбахфонари – обычные электрические лампочки без плафонов, вокруг которых по обыкновению роилась мошкара и неровными кругами летали ночные бабочки. Луна опустилась еще ниже и, зависнув над шиферными крышами, походила на огромный начищенный медный таз. На дорогу иногда выбегали поселковые собаки, лаяли на нас, но, приглядевшись, узнавали, ластились, облизывая нам ноги, и собирались за нами увязаться. Но Никита сказал, что они нам испортят охоту, потому что у них нет охотничьих навыков. И прогонял их, намахиваясь луком, как палкой.
Вскоре стало совсем зябко: мы пожалели, что на нас ничего не было из одежды, кроме трусиков. А когда вышли из поселка на проселочную дорогу и стали шлепать босыми ступнями по взбитой в пудру остывшей за ночь дорожной пыли, сделалось даже холодно. Подул предрассветный ветерок, который, как сейчас помню, почему-то задувал в подмышки и страшно холодил с боков. Чтобы не стучать зубами, пришлось закусить до боли нижнюю губу. Да еще и луна как-то вдруг сразу скатилась за горизонт: сделалось темно и страшно. Никита, который доселе шел впереди метра на два с половиной – приотстал, и теперь шел с нами вровень. Отчетливо чувствовалось, что он боится, хотя лица его видно не было – сплошной темный силуэт. Не было даже видно земли под ногами: шлепали по дороге наугад, разбрасывая слежавшуюся пыль, словно брызги какой-то густой жидкости. Знали, что пока взбиваем пыль – идем по дороге. Но вскоре забелело небо на востоке, звезды, доселе яркие и мохнатые, как огромные огненные фаланги – побледнели и стали исчезать, словно таящие в стакане с чаем леденцы… А потом стало открываться нашим глазам и само водохранилище: сначала оно было
